Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
— Что с тобой? — спросил Дюрер, заключая его в объятья.
— О дорогой мой, любимый мой Альбрехт! — вскричал Франц, — сколь безутешен я, что не в моих силах высказать, как почитаю я вас и как люблю. Я всегда мечтал еще раз встретиться с вами, чтобы высказать вам свою любовь, но сейчас это все равно не по силам мне. О любимый мой учитель, поверьте мне на слово, поверьте моим слезам.
Говоря так, Франц отстранился от Дюрера, и тот подал ему руку и сказал:
— Я тебе верю.
— Ах, — воскликнул Франц, — как отличаетесь вы от всех прочих людей! Все отчетливее я ощущаю, что никогда мне не встретить подобного вам! К вам я привязан всем сердцем и никому не буду доверять так, как доверяю вам.
Дюрер в задумчивости прислонился к дереву, лицо его находилось в тени.
— Франц, — проговорил он медленно, — не заставляй меня ощущать твое отсутствие еще горше, ведь и у меня никогда не будет второго такого ученика, такого друга. Потому что ты мне друг — единственный, кто подлинно любит меня всей душой, единственный, кому я могу сполна ответить на любовь.
— Ни слова больше, Альбрехт, — ответил Франц, — или я упаду замертво.
Дюрер продолжал:
— Это всего лишь правда, сын мой, — ибо я люблю тебя как сына. Или ты думаешь, что твоя верная привязанность от самых детских лет не тронула моего сердца? О, ты не знаешь, что перечувствовал я в тот вечер в Нюрнберге и что чувствую сейчас; я и сейчас, как тогда, поспешил бы распрощаться с тобой, но я не в силах.
Теперь уже он первый обнял Франца, и тот почувствовал, что его дорогой учитель плачет. Сердце его готово было разорваться.
— Другие, — сказал Дюрер, — не любят меня так, как ты; в их мыслях слишком много земного. Я часто надеваю на себя маску черствости и веду себя, как принято; но сердце мое не таково. Пиркхаймер — богатый патриций, он славный человек, но меня он ценит только ради моего искусства и потому, что я усерден и не мрачен душой. Моя жена мало знает меня, и оттого, что я всегда молчу и уступаю ей, она думает, что делает все как лучше для меня. Себастьян — добрый малый, но я не чувствую в нем родственного сердца, как в тебе. Об остальных и говорить нечего. Поистине ты у меня один в целом свете.
Франц вымолвил в восторге:
— Для меня не могло быть большего счастья, нежели то, что вы знаете о моей глубокой любви к вам.
— Всегда будь честен, — сказал Дюрер, — и пусть твое смиренное сердце навсегда останется таким, как сейчас. Возвратись в Германию и в Нюрнберг тогда, когда сочтешь нужным; а для меня не будет большей радости, как впредь всегда жить рядом с тобой.
— Я — одинокий сирота, нет у меня ни отца, ни матери, ни родных, — промолвил Франц. — Вы для меня — все.
— Хотелось бы мне, — ответил Альбрехт, — чтобы ты застал меня в живых, да что-то не верится; некий голос в моей душе говорит мне, что я недолго протяну. В иные часы я становлюсь столь серьезен и печален, что желаю умереть, хотя после сызнова принимаюсь шутить и выгляжу веселым. Хорошо знаю также, что мое излишнее рвение в работе идет мне во вред, я притупляю силы своей души и наверняка за это поплачусь; но тут уж ничего не поделаешь. Думаю, милый Франц, что мне не надо объяснять тебе причины. Жена моя добрая женщина, однако мыслит чересчур по-земному, она вечно изводит и себя и меня заботами о завтрашнем дне; она копит деньги, и сколько б я ни работал — ей все мало; и чтоб она оставила меня в покое, я берусь за дело подчас без всякой охоты: но во время работы охота приходит сама собой. Жена моя не понимает мудрости божественных слов, изреченных Спасителем: «Не заботьтесь для души вашей, что́ вам есть и что́ пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело — одежды? Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите „что́ нам есть?“ или „что́ пить?“ или: „во что одеться?“»{35} — А теперь прощай, любезный друг; я вернусь назад, а ты не провожай меня, ибо рано или поздно нам все же должно расстаться.
Франц не выпускал его руки.
— Мне не увидеть вас больше? — спросил он. — Зачем бы тогда стал я возвращаться в Германию? Нет, живите долго-долго, на благо себе, мне и отечеству!
— Как неизбежна наша разлука, — сказал Дюрер, — так рано или поздно неизбежна и моя смерть, а, стало быть, не все ли равно, когда? Чем раньше, тем меньше трудов земных; чем позже, тем больше забот. Но возвращайся поскорее, ежели сможешь.
После чего он благословил своего молодого друга и стал пламенно молиться. Франц повторял про себя каждое слово, охваченный благочестивым восторгом; потом они обнялись, и Дюрер удалился от него огромной тенью. Франц смотрел ему вслед; вокруг смутно проступали деревья, мерцала луна. Вдруг тень остановилась, потом двинулась назад. Дюрер оказался рядом с Францем, взял его за руку и сказал:
— А впредь, когда будешь писать мне, называй меня на ты и своим другом, потому что ты мне больше не ученик.
После этих слов он и в самом деле ушел, и Франц совсем потерял его из виду. Ночь была холодная, городские стражи с песнями обгоняли его, торжественно звонили колокола. Франц еще побродил по улицам, затем отправился на свой постоялый двор; спать он не мог.
Глава третья
Настало утро. Франц нашел попутчиков, они собирались плыть по каналу в Роттердам, а там нанять судно побольше, которое доставит их в Антверпен.
Стояла ясная погода, когда веселая компания села в лодку. Франц разглядывал своих попутчиков одного за другим, все это были люди ничем не примечательные, кроме одного юноши лет двадцати, необыкновенно красивого лицом и изящного в движениях, Франца всегда больше тянуло к молодым людям, нежели к старым; с последними разговаривал он неохотно, ибо редко когда бывал с ними согласен. В их обществе он особенно мучительно стеснялся и в то же время всегда замечал, что утомляет их своей чрезмерной живостью, ребячливостью; тем не менее порой они поглядывали на него сверху вниз с каким-то вроде бы даже состраданием, с какой-то деспотической терпимостью, как бы говоря, что в конце концов все эти бурные чувства пройдут, а он крепко встанет на ноги на их спокойной и холодной земле. Часто он чувствовал себя униженным, если они любили те же предметы, которые почитал он, однако же раздавали хвалу и хулу, одобрение и снисхождение с видом воплощенной справедливости, так что от любви-то почти ничего не оставалось. Он же, напротив, привык не скупиться, не отмерять и не ограничивать свою любовь, а предоставлять ей полноводным потоком изливаться на священную землю искусства, его обетованную страну; чем сильнее любил он, тем лучше было у него на душе.
Франц не мог оторвать взгляд от того юноши: его веселые, ясные карпе глаза и вьющиеся волосы, открытый лоб и вдобавок ко всему пестрый чужеземный наряд возбуждали его любопытство.
Судно продолжало путь, слева насколько хватал глаз раскинулась плоская равнина. Попутчики казались задумчивы, а быть может устали: все рано поднялись в это утро; только тот юноша с живостью озирал окружающие картины своими большими глазами. Один пожилой господин вынул книгу и начал читать, но вскоре задремал. Остальные, видно, хотели завязать беседу.
— Господин Вансен заснул, — обратился один из них к своему соседу. — Чтение не идет ему впрок.
— Не так уж крепко он спит, соседушка, чтобы не слышать ваших слов, — сказал Вансен, пробуждаясь. — Рассказали бы что-нибудь или спели веселую песню.
— Я охрип, — ответил тот, — и вы прекрасно это знаете. Да и вообще я давно уже забросил пение.
Юный чужеземец молвил:
— Я готов спеть, если только господа не будут слишком придирчивы по части поэзии.
Все принялись заверять его, что не будут, а он продолжал:
— Да и к чему это? Только отравлять себе удовольствие; я пою лишь такие песни, где все сказано прямо и просто, без всяких выкрутасов, других песен я не люблю. Итак, с вашего разрешения, я начинаю.
Взяв с собой рассудок здравый, Загрустишь, того гляди;Сзади город величавый, Лес и горы впереди.Небо вдалеке заголубело,Лишь бы сердце не робело!
Неуместны сумрачные взоры: Видишь, мир перед тобой велик;В городе печали и раздоры, От которых дух поник.Наконец-то вновь зеленый луг,Радостный простор вокруг.
Позабудь любовные страданья, Лучше возвращайся к людям вновь;Предстоят везде тебе свиданья, Если ценишь ты любовь;Тщетны сумрачные взоры,Счастьем светятся просторы.
Я ли счастья не замечу? Дева ждет уже меня,Речку выслала навстречу, Призывая и маня.Ветров больше нет противных,Стихли бури в дуновеньях дивных.
Видишь, в ручье лесном Играет свет;Здесь, как в краю родном, Сверкая вслед;
Множеством глаз-лучей Глядит в родник,Смотрит в лесной ручей, В тысячу струй проник.
Так вот в пути земном, В твоей судьбеИ в сумраке ночном Светит любовь тебе.
Любишь ли ты лучи,Вспыхнувшие в ночи,Когда в алмазный путьСпешит светило дня шагнуть?
Когда пернатый хор с высотНевесте дня хвалу поет,Как будто устлан облакамиПуть, пламенеющий веками?
Однако, друг, уже в голубизнеКончается роскошная игра,Так что богине пламенной пораВ морской исчезнуть глубине.
И возникнет над лесами Много светочей во мгле,Чтобы слиться с небесами Голубеющей земле.
Счету нет рубинам и сапфирамНа небе, где блещет ожерелье,Вечером справляя новоселье,Радостным отмеченное пиром;Пламенеет на щеках веселье.Разве не стремится звездный хорТихим светом одарить простор?Не взлетит ли жаворонок вскоре,Вновь не запоет ли песню море?
Первую любовь оплакивать не надо, Навсегда ее теряя; Если сердце биться радо,То тебя вознаградит вторая; Будешь ли ты плакать, повторяя:Новая услада — не услада?
К нам не забывает весна возвратиться,С ласточками и аистами летя; С властью зима не успела проститься,А уже с улыбкой проснулось дитя.
Хотя зима ворчит на резвушку,Ищет весна игрушку свою, Зеленым огнем очистив опушку,Уроки пенья дает соловью.
Плодовых деревьев коснулась весна;Порхает, карабкается она; Под сенью зеленых листьев белый цвет, словно снег;Весна весело кивает: ей дорог любой побег.
Потом весна ложится под кустИ сладко спит в дубраве дикой; И пахнет близ румяных устТо ландышем, то земляникой.
Смеются долы кругомВ красном и голубом; Спросонок через оградуПерелезает весна, Ключей не требуя к саду;Что ей крутая стена!
Снег убрала, подстригла буки,Повсюду приложила руки, И вечерами в тишинеКопает, работая при луне.
Весна друзьям говорит: «Не ждите!Земля — темница, а не теплица. На свет скорее выходите,Чтобы нам вместе повеселиться.
К ней тянется лилия белыми перстами,Тюльпан примеривает головной убор; Потом, потупив скромно взор,Является роза с другими цветами.
Соткан ковер во всей красе,В жасминовых кущах любовь царит; Птица весну благодарит,И с нею радуются все.
Потом весна цветы целует в щекиИ говорит: «Пора мне вдаль». Цветы увядают, цветы одиноки,Их губит сладкая печаль.
Весна сказала: «Да, пора мне в путь;Я завершила здесь урочный труд; Меня на крыльях ласточки несут,Чтобы в душистой Индии мне отдохнуть».
Жать мне, малютке, несподручно,Срывать я не умею винограда; Осень прислать вам я буду рада,Все завершив благополучно.
Люблю я игры, я лишь дитя,Работаю разве только шутя; Но как только вам надоест зима,К вам в добрый час вернусь я сама.
Беру с собою цветы и птиц:Пусть не отвлекают рачительных жниц! Прощайте! Разлука нам не страшна.Запомните: где любовь, там весна.
— Вы очень красиво спели эту песню, — сказал Вансен, — однако к словам ее и в самом деле нетрудно придраться, и у вас концы с концами не сходятся.
