Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

«Потом я вспомню, что была жива…»

Б.М.

Потом я вспомню, что была жива,зима была и падал снег, жарастесняла сердце, влюблена была —в кого? во что?Был дом на Поварской(теперь зовут иначе)… День-деньской,ночь напролёт я влюблена была —в кого? во что?В тот дом на Поварской,в пространство, что зовется мастерскойхудожника.Художника делавлекли наружу, в стужу. Я ждалаего шагов. Смеркался день в окне.Потом я вспомню, что казался мнетруд ожиданья целью бытия,но и тогда соотносила янасущность чудной нежности – с тоскойгрядущею… А дом на Поварской —с немыслимым и неизбежным днем,когда я буду вспоминать о нём…

«Завидна мне извечная привычка…»

Завидна мне извечная привычкабыть женщиной и мужнею женою,но уж таков присмотр небес за мною,что ничего из этого не вышло.

Храни меня, прищур неумолимый,в сохранности от всех благополучий,но обойди твоей опекой жгучейдвух девочек, замаранных малиной.

Еще смеются, рыщут в листьях ягоди вдруг, как я, глядят с такой же грустью.Как все, хотела – и поила грудью,хотела – мёдом, а вспоила – ядом.

Непоправима и невероятнав их лицах мета нашего единства.Уж коль ворона белой уродится,не дай ей Бог, чтоб были воронята.

Белеть – нелепо, а чернеть – не ново,чернеть – недолго, а белеть – безбрежно.Всё более я пред людьми безгрешна,всё более я пред детьми виновна.

Чужая машинка

Моя машинка – не моя.Мне подарил ее коллега,которому она мала,а мне – как раз, но я жалелаее за то, что человекобрёк ее своим повадкам,и, сделавшись живей, чем вещь,она страдала, став подарком.Скучал и бунтовал зверёк,неприрученный нрав насупив,и отвергал как лишний слогвысокопарнейший мой суффикс.Пришелец из судьбы чужойпереиначивал мой почерк,меня неведомой душойотяготив, но и упрочив.Снесла я произвол благой,и сделалось судьбой моею —всегда желать, чтоб мой глаголбыл проще, чем сказать умею.Пока в себе не ощутишьпоследней простоты насущность,слова твои – пустая тишь,зачем ее слагать и слушать?Какое слово предпочестьсловам, их грешному излишку —не знаю, но всего, что есть,укор и понуканье слышу.

Два гепарда

Этот ад, этот сад, этот зоо —там, где лебеди и зоосад,на прицеле всеобщего взорадва гепарда, обнявшись, лежат.

Шерстью в шерсть, плотью в плоть проникая,сердцем втиснувшись в сердце – века́два гепарда лежат. О, какая,два гепарда, какая тоска!

Смотрит глаз в золотой, безвоздушный,равный глаз безысходной любви.На потеху толпе простодушнойобнялись и лежат, как легли.

Прихожу ли я к ним, ухожу ли —не слабее с той давней порыих объятье густое, как джунгли,и сплошное, как камень горы.

Обнялись – остальное неправда,ни утрат, ни оград, ни преград.Только так, только так, два гепарда,я-то знаю, гепард и гепард.

«Я завидую ей – молодой…»

Анне Ахматовой

Я завидую ей – молодойи худой, как рабы на галере:горячей, чем рабыни в гареме,возжигала зрачок золотойи глядела, как вместе горелидве зари по-над невской водой.

Это имя, каким назвалась,потому что сама захотела, —нарушенье черты и пределаи востока незваная власть,так – на северный край чистотелавдруг – персидской сирени напасть.

Но ее и мое именабыли схожи основой кромешной,лишь однажды взглянула с усмешкой,как метелью лицо обмела.Что же было мне делать – посмевшейзваться так, как назвали меня?

Я завидую ей – молодойдо печали, но до упаданьяголовою в ладонь, до страданья,я завидую ей же – седойв час, когда не прервали свиданьядве зари по-над невской водой.

Да, как колокол, грузной, седой,с вещим слухом, окликнутым зовом,то ли голосом чьим-то, то ль звоном,излученным звездой и звездой,с этим неописуемым зобом,полным песни, уже неземной.

Я завидую ей – меж корней,нищей пленнице рая и ада.О, когда б я была так богата,что мне прелесть оставшихся дней?Но я знаю, какая расплатаза судьбу быть не мною, а ей.

«Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет…»

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет.– Вам сколько лет? – Ответила: – Осьмнадцать. —Многоугольник скул, локтей, колен.Надменность, угловатость и косматость.

Всё чу́дно в ней: и доблесть худобы,и рыцарский какой-то блеск во взгляде,и смуглый лоб… Я знаю эти лбы:ночь напролёт при лампе и тетради.

Так и сказала: – Мне осьмнадцать лет.Меня никто не понимает в доме.И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! —И плачет, не убрав лицо в ладони.

Люблю, как смотрит гневно и темно,и как добра, и как жадна до боли.Я улыбаюсь. Знаю, что – давно,а думаю: давно ль и я, давно ли?..

Прощается. Ей надобно – скорей,не расточив из времени ни часа,робеть, не зная прелести своей,печалиться, не узнавая счастья…

Воспоминание

Мне говорят: который годв твоем дому идет ремонт,и, говорят, спешит народвзглянуть на бодрый ход работ.

Какая вновь взята Казаньи в честь каких побед и ранвстает мучительный глазамцветастый азиатский храм?

Неужто столько мастеровты утруждаешь лишь затем,созвав их из чужих сторон,чтоб тень мою свести со стен?

Да не любезничай, чудак!Ату ее, гони взашей —из вечной нежности собак,из краткой памяти вещей!

Не надо храма на крови!Тень кротко прянет за карниз —а ты ей лакомство скорми,которым угощают крыс.

А если в книжный переплёт —пусть книги кто-нибудь сожжет.Она опять за свой полёт —а ты опять за свой сачок.

Не позабудь про дрожь перил:дуб изведи, расплавь металл —им локоть столько говорил,покуда вверх и вниз летал.

А если чья-нибудь душавдруг обо мне тайком всплакнет —пусть в устье снега и дождявспорхнет сквозь белый потолок.

И главное – чтоб ни однойсвечи, чтоб ни одной свечи:умеет обернуться мнойсвеча, горящая в ночи.

Не дай, чтоб пялилась свечав твои зрачки своим зрачком.Вот что еще: убей сверчка!Мне доводилось быть сверчком.

Всё делай так, как говорю,пока не поздно, говорю,не то устанешь к декабрюи обратишь свой дом в зарю.

«Какое блаженство, что блещут снега́…»

Какое блаженство, что блещут снега́,что холод окреп, а с утра моросило,что дико и нежно сверкает фольгана каждом углу и в окне магазина.

Пока серпантин, мишура, канительвосходят над скукою прочих имуществ,томительность предновогодних недельтерпеть и сносить – что за дивная участь!

Какая удача, что тени легливкруг ёлок и елей, цветущих повсюду,и вечнозеленая новость любвидуше внушена и прибавлена к чуду.

Откуда нагрянули нежность и ель,где прежде таились и как сговорились?Как дети, что ждут у заветных дверей,я ждать позабыла, а двери открылись.

Какое блаженство, что надо решать,где краше затеплится шарик стеклянный,и только любить, только ель наряжатьи созерцать этот мир несказанный…

Февраль без снега

Не сани летели – телегаскрипела, и маленький леспросил подаяния снегау жадных иль нищих небес.

Я утром в окно посмотрела:какая невзрачная рань!Мы оба тоскуем смертельно,не выжить нам, брат мой февраль.

Бесснежье голодной природы,измучив поля и сады,обычную скудость невзгодывозводит в значенье беды.

Зияли надземные недра,светало, а солнце не шло.Взамен плодородного небависело пустое ничто.

Ни жизни иной, ни наживыне надо, и поздно уже.Лишь бедная прибыль снежинкиугодна корыстной душе.

Вожак беззащитного стада,я знала морщинами лба,что я в эту зиму усталаскитаться по пастбищу льда.

Звонила начальнику книги,искала окольных путейузнать про возможные сдвигив судьбе моих слов и детей.

Там – кто-то томился и бегал,твердил: его нет! его нет!Смеркалось, а он всё обедал,вкушал свой огромный обед.

Да что мне в той книге? Бог с нею!Мой почерк мне скушен и нем.Писать, как хочу, не умею,писать, как умею, – зачем?

Стекло голубело, и дивностьиз пекла антенн и релепроистекала, и длилась,и зримо сбывалась в стекле.

Не страшно ли, девочка диктор,над бездной земли и водыодной в мироздании дикомнестись, словно лучик звезды?

Пока ты скиталась, виталамеж башней и зреньем людей,открылась небесная тайнаи стала добычей твоей.

Явилась в глаза, уцелела,и доблестный твой голосокнеоспоримо и смелопадение снега предрёк.

Сказала: грядущею ночьюначнется в Москве снегопад.Свою драгоценную ношуна нас облака расточат.

Забудет короткая памятьо му́ке бесснежной зимы,а снег будет падать и падать,висеть от небес до земли.

Он станет счастливым избытком,чрезмерной любовью судьбы,усладою губ и напитком,весною пьянящим сады.

Он даст исцеленье болевшим,богатством снабдит бедняка,и в этом блаженстве белейшемсойдутся тетрадь и рука.

Простит всех живущих на светеметели вседобрая власть,и будем мы – баловни, детиприроды, влюбившейся в нас.

Да, именно так всё и было.Снег падал и долго был жив.А я – влюблена и любима,и вот моя книга лежит.

«За что мне всё это? Февральской теплыни подарки…»