Весенняя ветка - Нина Николаевна Балашова
* * *
На следующее утро Санька встретил меня с красными глазами. Видать, плакал всю ночь. Лицо у него опухло, губы стали еще толще. Мы шли молча, пока он сам не заговорил.
— Мамка все плачет, не спит. Выходит на улицу и все слушает. Видно, с тятькой беда какая приключилась.
— Ну да, — сказал я. — Скорей и беда. Скоро придет.
Санька ничего не сказал. Он шел, ссутулясь, как старичок, и молчал, только то и дело шмыгал носом.
Я попробовал его развлечь, кувыркался через голову. Он временами улыбался, делался снова Санькой. И я уж радовался, что развеселил его. Но это было не надолго. Скоро он снова смотрел на меня так, вроде бы и не видел. Даже пойманная нами большая щука его не обрадовала. Все глядел на поселок, ровно ждал чего. И я тогда сказал:
— Идем в контору. Там, наверное, все знают.
Санька согласился, и мы пошли.
В коридоре остановились. За фанерной дверью, где работал мой отец, кто-то громко говорил. И мы постеснялись зайти. Да и отец не разрешал входить, если он занят. Санька присел на скамью, а я подошел к двери и стал слушать. Говорил кто-то грубым голосом.
— Что ты, Иван Назарыч. Чать не маленький. Медведей на своем веку повидал, что твоих мышей. А тут ясно — не все ладно. Чего бы ему просто так хворост наваливать. Ясно дело, добычу прячет про запас, да и чтобы с душком, стала. Страсть любит, когда припахивает. Уж эти повадки я наизусть знаю. Задрал кого-то, неладный. Вот и боюсь, как бы он не того… Уж не Марьиного ли мужика одолел…
— Тише ты, — остановил его отец. — Вдруг кто услышит…
— Это верно, зазря незачем людей беспокоить.
У меня аж дух захватило. Волосы дыбом поднялись. Как же это? Санькиного отца — и вдруг медведь? Я подошел к Саньке и хотел уж сказать про такую ерунду, но не успел. Позади растворилась дверь, в ней стоял мой отец.
— Вы чего тут делаете? — недовольно сказал он. — А ну марш на улицу.
Но мы не уходили. Санька поддернул штаны и жалобно сказал:
— Я про тятьку пришел узнать.
Отец поглядел на Саньку, покачал головой.
— Не знаю, Сашок. Не знаю. А ты беги играй. Найдется твой тятька.
Я смотрел на отца и не мог понять, почему он не говорит правду. Взглянул на Саньку. Лицо его было жалкое, виноватое, и мне рассказывать, что слышал за дверью, расхотелось тоже.
* * *
Ночью проснулся я от грохота. Что-то упало на пол. Тут же послышался недовольный голос матери.
— Ничего-то ты не умеешь. Вечно все из рук валится…
Я открыл глаза и увидел в потемках отца. Он стоял у окна и надевал патронташ. Потом, ни слова не говоря, взял ружье и вышел.
После смерти моего братишки мать стала нервной, и отец не перечил ей. Даже порой упрекал и меня, если я доставлял ей огорчения. «Жалеть ее надо, — говорил он часто. — Горе у нее».
«Но куда же он пошел? Ведь сегодня не суббота?» Осторожно, чтобы не услышала мать, я слез с кровати и на цыпочках вышел в сенцы. На улице, на завалинке, сидело несколько мужиков. Они тихо переговаривались, курили, покашливали.
— Ну, все в сборе? — спросил отец.
Кто-то ответил:
— Все. — И они пошли.
Сердце у меня забилось еще сильнее. Я понял, куда они идут, понял, что охотник сказал правду, что Санькин отец там, под кучей хвороста. И мне стало страшно. Страшно за Саньку, за его мать. Как они теперь одни жить станут?
До самого рассвета просидел я в сенях, а когда рассвело, пробрался за околицу и влез на самую высокую сосну, что росла у дороги.
Сначала мне было очень холодно, но скоро взошла солнце и стало теплее. Лес стоял вокруг хмурый и тихий, будто на похоронах. Недалеко, как живая, вздыхала река, и неестественно весело пели птицы.
Вскоре из деревни послышались голоса людей, мычанье коров, кудахтанье кур. И среди всего этого я различил голос своей матери. Сначала она просто звала меня, потом стала грозиться. Я знал, что теперь мне все равно попадет, и решил не возвращаться, пока не придут охотники. И я сидел, хотя очень хотелось есть и от неловкого сидения на суку устали и руки и ноги.
Изредка по дороге проходили одинокие пешеходы или, скрипя колесами, проезжала телега. А я сидел и сидел, вглядываясь в ту сторону, куда ушли люди.
И когда измучился вконец, когда стало невмоготу больше держаться за дерево, я увидел тех, кого ждал. Они шли гуськом и несли самодельные носилки. На них была наброшена шинель, из-под которой торчали измазанные землей большие сапоги Санькиного отца.
Теперь слезть совсем было нельзя. А тут еще от деревни навстречу охотникам шли женщины. Среди них была моя мать и Кузнечиха. Не видно было только Санькиной матери.
Почти у самой сосны они встретились. Немного постояли и пошли дальше. Остались только старик Кузнецов и его старуха. Он положил на траву ружье и, кряхтя, сел на пенек. Видать, сильно притомился. Мне сверху был виден его морщинистый сухой затылок, сутулые, сникшие плечи.
— Ну рассказывай, — затормошила его Кузнечиха, — где его так?
— Где? — жестко ответил старик. — В глухом логу. Вот где.
Он немного помолчал и развел руками.
— Хоть убей, не могу уразуметь. Ружье справное. Стволы порохом задымлены. Видать, стрелял, оборонялся. Но ведь вот беда. В патронташе ни одного заряженного патрона. Один порох. Неужто сам забыл зарядить или Санька созорничал?
Я видел, как отшатнулась Кузнечиха, как схватилась она за голову.
— Батюшки, — прошептала она. — Батюшки, — повторила она громче. И вдруг закричала истошно, дико: — Батюшки!
Старик поднял голову, лоб у него весь покрылся морщинами.
— Ты чего блажишь, дурная? — прикрикнул он, — чего горло дерешь?
Кузнечиха повалилась на траву, запричитала.
— Бедная моя головушка. Да что же это я наделала? Ведь это я научила Марию патроны разрядить. Не Санька тут повинен.
— Ты? — будто задохнулся старик и коршуном поднялся с пенька. — А ну повтори?!
Он тряхнул ее за плечи.
— А ну выкладывай все, старая душегубица.
— Фомушка, — потянулась она к нему. — Фомушка!
— Что, Фомушка? Что! Так это и у меня патронташ разоряла ты? У… гадина!
Он схватил ее за горло, повалил на траву, стал душить.
— Змеюга! Убью!
Глаза у Кузнечихи полезли на лоб, лицо побагровело. Мне стало страшно. Я не выдержал и закричал.
Старик ровно проснулся.
