Весенняя ветка - Нина Николаевна Балашова
— Я этого не предвидел, — сказал он, чувствуя, как холодеет сердце. Что-то оборвалось у него внутри. Неуютной вдруг показалась планета. Зловещим стал зеленый цвет неба. Все словно нахмурилось, приобрело мрачную окраску.
Боясь чем-нибудь испугать или обидеть девушку, он осторожно снял руку с ее плеча и, глядя вдаль ничего невидящими глазами, тихо сказал:
— Не обижайся. Я должен побыть один.
Он повернулся и зашагал прочь. Но через несколько шагов остановился, оглянулся назад, словно желая навсегда запечатлеть в памяти дорогой сердцу образ, и негромко произнес:
— Мы больше не увидимся! Время и пространство разделят нас. Но помни, Эльме, что на далекой Земле живет человек, который любит тебя.
Он хотел сказать «прощай», и не смог. Перехватило горло. Душило слепое горе человека, покорившего пространство, но бессильного покорить рассудок.
Когда космонавт ушел, Эльме молча смотрела ему вслед. Вереницы мыслей проносились в ее голове, обжигая сердце тревогой, болью, огнем. Однако она не окликнула, не позвала, только молча смотрела и смотрела, как его неестественно прямая фигура постепенно исчезает за гребнем холма.
Лишь после этого она дала волю чувствам. Слезы побежали по ее щекам. Она не вытирала их, она просто не сознавала, что плачет…
А на рассвете следующего дня звездолет землян стартовал с планеты, унося знания и опыт людей чужой планеты и разбитые мечты одного из космонавтов.
В ТАЕЖНОМ ПОСЕЛКЕ
Оттопырив губы, Санька ворочал в руках длинную плетеную из таловых прутьев морду для лова рыбы, вплетал последние прутки. Морда вышла кособокой, растрепанной, но самой что ни на есть настоящей. Над ней мы целую неделю старались, казанки посбивали, чуть не бросили. Да больно уж охота было домастерить, потом — и место для нее в реке заготовили, тоже жалко бросать. Зря, что ли, мокли в холодной воде, колья вбивали, оплетку ставили? И опять же: от мальчишек наших деревенских не отобьешься. Засмеют! Вот, мол, хвастались и сдрейфили, горе-мастера! Но уж теперь мы утрем им носы, знать будут наших.
Я, как живых, увидел их: будто ходят они за нами и просят подержаться за морду. А мы с Санькой важничаем. Ну просто, здорово! И так я раздумался, обтесывая шест, что не заметил, как перерубил его надвое. Чуть по ноге себя не тяпнул. И все из-за мальчишек. Хотел, чтобы шест у морды было за версту видать. А тут оплошка такая…
Санька чуть не съел меня своими глазами, оттопырил еще больше губы и сказал, как ножом по шее провел:
— Тоже мне плотничек. Тебе бы воду рубить…
С досады хотел было я огрызнуться, да тут взвизгнула калитка, и во двор вошел Санькин отец. Он каждый день после работы присаживался к нам, поглядывал на наше мастерство, подсказывал, как лучше сделать, и уходил. Вот и теперь, потрепал Саньку за его соломенные волосы и присел перед ним на корточки.
— Ну, что, брат, не получается? А ну дай, я попробую.
Я аж ахнул, когда он крепко встряхнул наше сотворение, а потом ребром ладони осадил прутья к горловине. Морда жалостливо скрипнула, однако, ничего, выдержала, и сразу стала ровнее.
— Теперь вроде лучше. А? — весело сказал Санькин отец. — Как полагаешь?
— Вроде бы лучше, — согласился Санька.
— Ишь ты. Вроде бы. Ну уж ладно. Валяй дальше, ребята.
— Видал? — шепнул Санька, когда отец вошел в избу. — Тятька все может.
Я и сам это видел, но почему-то обидно стало за своего отца и я ответил:
— Эка невидаль. А мой и лучше умеет.
Санька снова оттопырил губы.
— Может, и умеет, да я не видал. Во!
— «Во-во», — передразнил я. — Если бы на нашем дворе делали, помог бы, и ты бы увидел.
Санька возражать не стал, а мне очень хотелось доказать свое, поспорить. Так бы и прыгнул, чтобы не молчать. Но Санька уже обвязывал конец морды, и мне пришлось взяться за очередной шест. Тут Саньку позвали в избу ужинать, и я остался один. Но он перед уходом успел поддеть меня:
— Смотри, и этот не переведи в щепы. На тебя не напасешься. Плотник.
Лицо мое, как кипятком ошпарили. Зло взяло.
— А ты-то лучше? — крикнул я вдогонку. Но Саньки уж и след простыл. Тогда я принялся стараться изо всех сил. И когда Санька снова вышел во двор, шест у меня был почти готов. Прищурившись, оглядел он его, поковырял ногтем для солидности, и улыбнулся, будто растаял.
— Теперь ладно. А то я уж думал, что ты совсем пропащий. А гляди ты. Ничего. Толково.
Санькина похвала меня не обрадовала. Чего там! Я передал ему топор и сказал:
— А ты сам вот попробуй, а я погляжу.
— Ну и давай. Уж я, будь здоров, — хвастнул он, примерился, шибко размахнулся и рубанул по толстому суку. Не знаю почему, но топор не захотел срубать сучка, он врезался повыше и до середины впился в шест. Пропала моя работа. Но зато пришел и мой черед посмеяться.
— Эх ты, плотник, — сказал я и по-санькиному отпятил губы. — Тебе бы воду рубить.
Санька поскреб в затылке, совсем потерялся.
— Эк его угораздило, — только и сказал он, и долго еще стоял и морщил лоб. Видать, и сам не мог понять, как это вышло. — Ну да ладно. Обойдемся.
И он подошел к изгороди.
Я не успел и глазом моргнуть, как он выдернул из частокола длинный шест.
— Вот. Видал? Сухой. Застругаю конец — и баста.
Я сделал вид, будто мне все равно, и сел на бревно.
Санька затюкал топором, а мне не давала покоя дыра в заборе. «Саньке, как есть, попадет за это, — думал я, — еще может и отлупят». Тогда взял я испорченный им шест и вставил в частокол. Санька хмыкнул, поскреб в затылке, хотел что-то сказать, но не успел: во двор вышел отец с котомкой и ружьем за спиной. Видать, снова, как и во всякую субботу, собрался поохотиться.
— Ну, сынок, будь здоров, — сказал он Саньке. — Давай, брат, расти скорей. Вместе ходить станем.
— А ружье купишь? — как медный таз, засиял Санька.
— Как же. Самое лучшее! Лучше моего стрелять будет.
Тут на крыльцо вышла Санькина мать и все испортила.
— Оставь мальчонку, — вмешалась она. — Броди уж один.
— Ну чего ты серчаешь? — тихо ответил отец. — Ведь он мужчина. Да и мне будет интересней.
— Вот-вот. Тебе только со мной не интересно. Бежал бы все.
Она поджала губы.
Санькин отец нахмурился.
— Оставим этот разговор, Маша. Ты же знаешь — по-иному не будет.
— Где уж там, — махнула она рукой. — Иди, не то
