Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров
Но!..
Я лечу над золотыми айвовыми деревьями… над тем высохшим древним карагачем на окраине кишлака…
Я лечу, лечу, оя!.. Ууууу!..
— Сынок, сынок, проснись. Потише, сынок. Ты разбудишь соседей. Хватит летать. Опускайся на землю. Просыпайся… Уже светает… Пора идти за дровами в ущелье… Просыпайся, сынок… Полетал — и хватит. Сынок, вставай… Просыпайся, Насреддин…
— Оя, дайте еще немного полетать… Я в садах айвовых золотых дальних смутных лечу, блуждаю, как пти-ца! Золотые шершавые терпкие плоды падают… Вот они!.. Я птица одуревшая, опьяненная от свежих своих летучих первых крыльев!.. От плодов падающих… Оя, я птица!.. Лечу!! Ууууу!.. Птица!..
— Ты не птица. Ты жених. Тебе уже шестнадцать лет. Пришла пора искать тебе жену. Иначе будешь летать каждую ночь! Похудеешь. Изведешься. Созрел ты… Вот и летаешь… Вот и плоды сбиваешь, роняешь… Вот и сны золотые, айвовые пришли… Не уйдут, не оставят тебя, пока не полюбишь…
Это говорит отец Насреддина Мустаффа-бобо. Он тоже старый. Он тоже похож на муравьиный китайский карагач с окраины кишлака… И от его слов Насреддин сразу просыпается и, отлепляясь сладкой сонной молодой ярой слюной от узкой плоской подушки, вскакивает с дряхлого одеяла-курпачи… Глаза туманные дальние пальцами долгими тонкими трет, мучит. Зябко ему от утреннего острого зыбкого осеннего воздуха. Зябко. Грустно… Сны айвовые, золотые уходят… уходят. Уходят. Уходят… Ушли…
— Шейха Саади спросили: когда наступает совершеннолетие? Он ответил, что в древних книгах указано на три признака совершеннолетия: во-первых, наступление пятнадцати лет, во-вторых, появление страстных грез по ночам и, в-третьих, появление волос под мышками…
Насреддин щедро покраснел от этих слов Мустаффы бобо, вздохнул и тихо сказал:
— Шейх прав, и я уже обладатель всех трех признаков… Но есть еще четвертый признак, ата… Это айвовые сады. Золотые. И в них птица вьется! Липкая птица в липких садах, плодах… Айвовая птица вьется в айвовых садах… Золотая в золотых садах, плодах…
— Золотые сады относятся к страстным грезам, сынок… Нет таких садов на этой земле… Они там… Высоко… О них говорит пророк: верующие же и творящие добро будут поселены в садах райских… Сады Эдема откроют перед ними врата свои. Они прилягут там, отдыхая у источников, и будут требовать себе всякого рода напитков…
— У кого требовать? У слуг? И в раю тоже есть слуги? О боже, нигде нельзя обойтись без слуг…
— Люди должны помогать друг другу, сынок…
— Оя, дайте мне кислого молока и лепешки с каймоком-сливками…
— Вот видишь, ты просишь мать услужить тебе… Аллах прав, Аллах велик. Его надо любить.
— Я люблю айран. Я поехал за дровами. Дайте мне мешок-канар и топор…
…И осел аль Яхшур у нас старый. Мне жаль его. У него ноги дрожат от старости, и шерсть на них повылезла, повыпала, поникла, как осенняя прозрачная трава. Лысые ноги…
Я иду рядом с ослом, а не еду верхом на нем. Жалею ближнего. Пусть даже осла… Жалею его лысые сквозящие дрожащие дряхлые ноги. Скоро и по ним поползут муравьиные дороги — предвестники смерти… И зачем я все время гляжу на них? Не отрываю от них глаз… Ведь вокруг расстилается, ликует ясное чистое осеннее птичье утро, а я гляжу на эти старые ослиные ноги. И глаза у осла текучие, горючие, дремучие, слезные, печальные… И чего мне эти скользящие дрожащие ноги и текучие глаза? Чего?..
Кто имеет слишком чувствительную, слишком добрую, чуткую, уязвимую душу, тот долго не живет. Устает. Растрачивается. Исходит. Или становится добычей сильного и злого…
Так говорит мой отец.
Я вспоминаю его слова и стараюсь забыть об ослиных ногах и глазах. Гляжу в небо. Небо течет, струится. Свежее. Раннее. Осеннее. Опустелое уже. Уже все птицы пролетели. Одинокое небо. Скучное… Холодное небо холодных птиц…
Но!..
Айвовая золотая немая кочующая птица льнет к шершавым золотым душным душистым живым поздним плодам, уже тронутым осенним ночным колким холодом…
Льнет… вьется… бесшумная… жгучая…
Жгучая птица!..
Да!..
МАХМУД ТАЛГАТ-БЕК
…И соколы ловили тех, кого ловили, и упускали тех, кого упускали…
Усама ибн Мункыз
А в ущелье еще стоит, колышется ранний мягкий туман. Малая хрустальная река мягко, дремотно, сонно шумит в камнях. Это ущелье чинар. Сильные вольные деревья стоят посреди реки, среди камней, среди быстрой хлесткой воды. Они еще зеленые, эти горные чинары, хотя осень уже и сады равнин пожелтели, облетели, обнажились, опустели…
Там, в садах долинных, рыщут зрелые осенние зайцы-толаи и рыжие алайские лисы… Желтые осенние зайцы и лисы… А здесь холодная свежая кудрявая тесная зелень речных чинар…
Я люблю это ущелье, я знаю здесь каждый камень, каждое дерево, каждого зверя. Я люблю каждый камень, каждое дерево.
Как живых. Они живые. Сокровенные…
И я знаю, что камни и деревья тоже любят меня… Знают, как своего… чуют…
Я хочу после смерти стать камнем или деревом в этом ущелье… Или зверем — но только не хищным… Пусть лучше осенним зайцем, чем лисой…
Это ущелье — моя колыбель, моя гахвара, мой исток, люлька… Здесь, в каменной речушке, ловлю я форелей в ивовую плетеную корзину-мардушку. Гибких жемчужных ханских форелей!..
Мой отец говорит:
— Сынок, будь чистым, как эти родниковые хрустальные форели. Живи среди чистых людей, как форель среди чистых вод…
Но где эти чистые воды, эти чистые форели, эти чистые люди?..
…Старый осел аль Яхшур пьет острую ледниковую родниковую воду из реки.
Молодой Насреддин рубит длинным узким топором засохшие приречные деревья, тополя-туранги, ветлы. Топор лихо, туго мелькает в воздухе. Режет воздух. Насреддин — ловкий, меткий и быстрый отрок. Долгие капли пота падают с горячего круглого лица в хрустальную реку…
Ах, мое ущелье!.. Родное!.. Зыбкое, утреннее, живое… Хочу быть после смерти твоим камнем, деревом, зверем…
Стоять тут неподвижно, вечно… Дышать, жить, чуять в осеннем терпком душистом ветре!..
Но и чинары высыхают, гибнут, но и камни выветриваются, но и звери издыхают…
Эх, все же лучше быть человеком… Ведь чинара — только чинара, камень — только камень, зверь — только зверь, а человек — и чинара, и камень, и зверь, и многое иное…
Сказано у шейха Руми:
В мире нет ничего, что было бы вне тебя…
