Михаил Айзенберг - Рассеянная масса

2

Вниз по лестнице шагнутьи с жарой расстаться разом.Погреб взрослому по грудь,мне по маковку с запасом.

Наверху тяжелый зной,здесь так холодно и сыро.Я остался под землей,вдруг потерянный для мира.

И деревья надо мной —прямоствольны, недвижимы —сквозь труху и перегнойземляные тянут жилы.

Звуки в полном столбнякеи очнуться не готовы.Здесь со мной накороткетихий обморок грунтовый.

Земляная тишина.Неглубокая закладка.Сырость нежно-холодна.Горе луковое сладко.

Мимо растений летних кто-то идет – откройзабранный за штакетник угол земли сырой.

Кто-то гремит бидоном. Плещется керосинв кухонке рядом с домом. Запах неотразим.

Лист бузины прилипнет. Мыльной полно воды.Жду, что меня окликнет голос из темноты.

Бережно и халатно время прошло – и ладно.Метками имена.Наша земля квадратна, слабо заселена.

Землю заговорю. Каждую ночь смотрючерез забор дощатый.Я, ее сын внучатый.

Во-первых, наукадля жизни неброской.Начало, посылка.

Смешная косынказавязана тугопод шапкой уродской.

Пока что примерка.Спускается тьма, изнывая,неясные делает знаки,и в луже, в газетной бумагесебя узнавая,берется накрапывать мелко.

Темнеет в глазах от детсадовской скуки,а темень пятниста.Морозная твердость, идущая в руки.Потрогай руками.На грубо отесанный цокольный каменьгляжу я покорно.

Гранитные зернакрасиво блестят, слюдянисто.

Так получается, что данане одна жизнь,не одна, не одна.

Прерывается линияжизни, связи. Меняет канал.А потом возвращается к нам,вся в заоблачном инее.

Кто ж стеклянный такой, деревянныйнаклонился над ямой неявнойи клянется здоровьем,чтоб не стать посторонним.

Полных два годапол уходил у меня из-под ног.– Значит, сынок,ты отделяешься от хоровода?Или под честное словояма взяла отступного?

Время не меряно, я и не меряю.Пусть недоверчивую материютонкая бритва сечет.Что там еще-то скрыто на время учета?Все на мой счет, за мой счет.

Два-полтора пустяка.Новое время как лучшего лекарясводят с молекулами белка.А несговорчивые молекулыневелики и едва ли видны.

Страх без причины.Черные метки (смотря со спины)неразличимы.

Дорогая, будь добра —на отдельной запиши бумажке:наволочка, свитера,нижние и верхние рубашки.

Скучен этот перечень ничей.Вещи, пересчитанные дваждыили трижды. Несколько вещей.Важно то, куда их передашь ты.

В этот темнеющий годдаже надежды темны.Первая если придетпомощь – с какой стороны?

За горизонтом орда.Хор в ожиданьи затих.Небо, земля и водаждут миротворцев своих.

Тянется слой тишиныкак запоздавшая весть:с той и с другой сторонынаши сторонники есть.

Ветер впервые за нас.И по воздушным волнамоблачный дальний запасмедленно движется к нам.

Туча меняет наклон.Ястреб заводит крыло.Первый лесной эшелонв гору идет тяжело.

Славный сезонный строитель —таджик, белорус,прежний хозяин, теперь арендатор союза,сделай мне дом из соснового крепкого бруса.На недоступную гору, высокую кронудом подними, но чтоб выдержал строганный брусветер и снег,и пожизненную оборону.

Так ночь зарницами бледнаи молния близка,что тьма кромешная виднадо каждого листка.

Несется свет из черных рам,а гром не говорит.Мгновенный вывешен экран,он фосфором горит.

Горит, но запись не ясна,и скоропись быстра.Мысль понимает, что онане молнии сестра.

Той быстроте преграды нет.И прямо, без преградв ослепший мозг заходит свет,что зрению не брат.

Но засыпая среди мотыльков,переворачиваясь во тьме,к сердцу прижатый с обоих боков,силой удерживаешь в умевспышку, зарницу, бегущую прочь.

И, отогнав темноту,мысль превращается в белую ночь —первую в этом году.

Узловая за разводами дождянеобъявленная станция к утрузакачается, плечами поводя.Вот плечистая – на каждом по ведру.

Собираются за водным рубежоми накатят, нарисуются из мглыне оточенным простым карандашом,мягким ластиком смягченные углы.

И сознанье заплывает в рукава.Заплывает как намокшая трава,засыпающая серая плотва.

Земля-чернобурка зарылась в снегу.На ветках шары, на дорогах сугробы.И кто-то из леса, из самой чащобыкрадется за нами, а сам ни гу-гу.

Все ближе подходит цепочкой следов,в безветрии веток движеньями быстрыми.Над ним обесточенных сеть проводови липкого снега бесшумные выстрелы.

Длинные, длинные берегаСосен их розова сединаОзеро с трещиной посрединеДымные солнечные столбы

Если б все помнили, да кабытак бы не наследили

Мхи серебряные хрупки,и откуда принеслисерой, крапчатой землиисполинские скорлупкив прохудившемся гнездечайки, вороны, голубкии сороки на хвосте?

Вот и губерния снова пошла писать,острой косой легкую тень срезатьпо своему почину.Пишет во всю лощинуи простофилей зовет молодчину.

Славная! Не подведи, губерния —чище, плотней пиши,перышком не спеши,тише да правомернеебуковками пляши.

Мирных жители краевпересчитывают вслухлетом черных муравьев,а зимою белых мух.

Синеват еще Париж?Сероват еще Брюссель?Мировая карусельзавертелась, говоришь?

Так и выгонит циклонк незначительным друзьям —к белым мухам на поклонили к черным муравьям.

Не пора ли? Не пора.Я о тех, чья жизнь глухаяи недолгая – мокра.Тянется, не просыхая,между слизнями, червями.Общество живущих в ямепо земле, между корнямипробирается, скользя.Это низший, нищий орден.Но вступить в него нельзя,потому что все испортим.

3

Что скребется? Кто стучится?Дни и ночи напролетне умеет отлучиться.Кто там в черепе живет?

Мы не знали, что живыетам запаяны часы —ходики сторожевыеприграничной полосы.

Сколько времени? Как будтоостается полчасаи еще одна минута.Вьется в черепе оса.

Отогнать ее не в силах,я живу себе назло.В гнездах прячется осиныхтолько старое тепло.

Тонкий пепел слой за слоемоседает на кости.Мы слова губами ловим.Память бедная, прости!

Кажется, оба своих полушариялюди устали стеречь.Топот и цокот, да конское ржание —вот тебе новая речь.

К нам из окраины речь незнакомаякатится в звоне подков.Вроде как спешилась первая коннаяармия всех языков.

Кто-то любимого города хватится —на площадях ипподром.Топот, когда он до неба докатится,то обращается в гром.

И среди сора да конского волоса,туго набившего слух,что это шум возвышает до голоса —крика в руках повитух?

Не гора, где жило столько,что сама земля телесна,не курганная надстройка.Что здесь будет, неизвестно.

Не печальные изъянызасыпающего мозга.Не одни рубцы да ямы.Есть несжатая полоска!

Не случайность, а возможностьмежду признаков бескостных,что теряет осторожностьи цепляется за воздух.

На портретах двойной упырь.Острый запах – карбид и сера.Воздух серый от стертых в пыльпоколений. Пыль еще не осела.

Как она провоняла всята держава. Карбидом и «беломором»мертвый дух как будто берут измором.Мне пять лет, мне еще нельзя.

Я не знаю, куда расти.Мой состав приготовлен, – то естьпод парами стоит, готовясьнас до места не довезти.

А кто случайно снегом не засыпан,ледовой не затянут полыньей,оправданы позорным плебисцитом,в себя народной приняты семьей.

Пока живут, себя перемеряя, —перемножая и опять деля,под ноги правда катится сырая,как свежая могильная земля.

Как будто больше нет суда над нами,или глаза не поднимаем мы.Шатаются разносчики чумыиз дома в дом, между двумя домами.

Что касается младших, в которыхнебывалый открылся запал,первый тлел как подмоченный порох,а потом перетлел и пропал.

Перепутавший правое с левым,темный к ночи, с утра никакой,и вода, отдающая тленом,почему-то всегда под рукой.

Заточенье в насиженных гнездах.Беготня из подъезда в подъезд.Но потрескивал искрами воздухпо краям этих гнезд, этих мест.

Там дымок поднимался запретный,самый свежий прохватывал страх,ясной злобы цветок незаметныйраспускался на винных парах.

Я глядел, как его безвозвратнозабирает похмельная дрожь,и себя уговаривал: ладно,может, завтра еще подрастешь.

Он подрос, и к нему не добраться.Так и буду его до концавспоминать, как пропавшего братца,на подломанных крыльях птенца.

Вот новый, кажется, урок:московский юный говорок,ни от кого не ждущий вдругкакого-то урона —ни выстрела, ни грома.

Но чем кормить его с рукии не вложить отравы,когда мы для своих детейкак двери, снятые с петель,как выбитые рамы.

…в американских штатах. А мы внештатно —комьями с лета, хлопьями света мыляжем под ноги, чтобы тебя нежданноне укатали Гранатовые Холмы.Лесом густым станем тебе в подмогу.Пасмурным днем пойдем за тобою вследи обратимся к их непростому богу,чтоб перевел тебя через море бед.

Есть еще за кого мне броситься оземь,если занос опасен и снег глубок.Ты не гони, а мы за тебя попросим.Мы тебя просим: смилуйся, добрый бог.

Снег бежит через дорогу как невидимый зверек.Слюдяные наволочки смяты.А по озеру 13 ходят вдоль и поперекбелоснежные рубахи,снежные халаты.

Разгоняются кругами, льда касаются едва —катятся отчаянные взмахи.Снег дымится —белые рубахиподнимают, завивают рукава.

Кто ж не знает, что в этих сотахмало меда и много воска?Много паники в эпизодах.Холодок вдоль спинного мозга.

Так с отчаяньем входят в долю.Это наш договор вслепую:раздели, я всего не стою.Половина – бери любую.

У меня еще на приметенепонятные буки, веди,внуки, дети, звезда над башнейда хороший зверек домашний,не известный на этом свете.

Подбирается лисой,заливаясь нежной краской,с обаятельной ленцой,с обязательной оглаской.

Я здесь точно ни при чем,у меня есть право вето.Но затронуто плечоми коленкою задето —

дело ясное, гляди.Только выводы громоздкиздесь, на шелковом пути,на атласном перекрестке.

Никакой не воробей.И кому ты, для кого тытянешь ясные длинноты,мелких полные дробей?

Хвостик маленький оранжев.Ты не дятел, я не Дидель.Кто вы, сударь? Надо раньше бзаглянуть в определитель.

Там в кустах твоя смешнаяголова передвижная.В голове передвижнойзолотой туман сплошной.

Вечером в воскресениенебо – одно спасение —гаснущее колеблется.Звездочка еле теплится.Вечером легче дышится.Звездочка еле светится.Пусть за меня распишется,там за меня отметится.

Темнота, заполнившая разомобод изумленного зрачка,силится пугать последним часоми не уступает новичка.

Облако, закрывшее луну.Шире круг, а темнота просторней.Корни страха, зрительные корнитрогают слепую глубину.

Раньше грома и ночного блеска,раньше ливня, хлынувшего прямо,распахнулась, закачалась рама,в комнату шагнула занавеска,открывая бледные на беломвиды оробевшего подлеска,грифелем осыпанные, мелом.

Все они остались невредимы,в слепнущем зрачке соединяянесоединимые картины:темная – подробная – цветная.

Облачный край, зачесанный редким гребнем.Под горизонт – сияющая вода.Мы на нее не смотрим, еще ослепнем.Дальше уходим, может, придем когда.

Листья ольхи пучками на тонких нитяхмелко шуршат как ветхая чешуя.Кто-то бежит вдоль моря —и что он видит?Видит саманный дом, где живет семья.

Заросшее травою озерцоследит за комариной пляской.День марлевой ложится на лицо,а вечер влажною повязкой.

Перебеляя воздух, дождик-вязьчуть сеется из вечного запаса.И целый день, почти не шевелясь,стоит его рассеянная масса.

Примечания