Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922
<1908>
Журавль*
В. Каменскому
На площади в влагу входящего угла,Где златом сияющая иглаПокрыла кладбище царей,Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей!Смотри, закачались в хмеле трубы – те!»Бледнели в ужасе заики губыИ взор прикован к высоте.Что? Мальчик бредит наяву?Я мальчика зову.Но он молчит и вдруг бежит – какие страшные скачки!Я медленно достаю очки.И точно: трубы подымали свои шеи,Как на стене тень пальцев ворожеи.Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи,Когда опасность миновала.Среди камышей и озерной кипиПтица-растение главою закивала.Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихреЖелезный, кисти руки подобный, крюк.Стоя над волнами, когда они стихли,Он походил на подарок на память костяку рук!Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой –Так узник на свидание стремится навстречу милой!Железные и хитроумные чертоги в каком-то яростном пожаре,Как пламень, возникающий из жара,На место становясь, давали чуду ноги.Трубы, стоявшие века,Летят,Движениям подражая червяка,Игривей в шалости котят.Тогда части поездов, с надписью «для некурящих» и «для служилых»,Остов одели в сплетенные друг с другом жилы.Железные пути срываются с дорогДвижением созревших осенью стручков.И вот, и вот плывет по волнам, как порог,Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков!О, Род Людской! Ты был как мякоть,В которой созрели иные семена!Чертя подошвой грозной слякоть,Плывут восстанием на тя иные племена!Из железИ меди над городом восстал, грозя, костяк,Перед которым человечество и все иное лишь пустяк,Не более одной желез.Прямо летящие, в изгибе льТрубы возвещают человечеству погибель.Трубы незримых духов се! поют:«Змее с смертельным поцелуемБыла людская грудь уют.Злей не был и Кощей,Чем будет, может быть, восстание вещей.Зачем же вещи мы балуем?»Вспенив поверхность вод,Плывет наперекор волне железно-стройный плот.Сзади его раскрылась бездна чорна,Разверзся в осень плод,И обнажились, выпав, зерна.Угловая башня, не оставив глашатая полдня – длинную пушку,Птицы образует душку.На ней в белой рубашке дитяСидит безумное, летя,И прижимает к груди подушку.Крюк лазает по остовуС проворством какаду.И вот рабочий, над Лосьим островом,Кричит, безумный: «Упаду!»Жукообразные повозки,Которых замысел по волнам молний сил гребет,В красные и желтые раскрашенные полоски,Птице дают становой хребет.На крыше небоскребовКолыхались травы устремленных рук.Некоторые из них были отягощением чудовища зоба.В дожде летящих в небе дугЛетят, как листья в непогоду,Трубы, сохраняя дым и числа года.Мост, который гиератическим стихомВисел над шумным городом,Объяв простор в свои кова,Замкнув два влаги рукава,Вот медленно трогается в путьС медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь,Подражая движению льдины,И им образована птицы грудина.И им точно правит какой-то кочегар,И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарьС облипшими ко лбу волосамиИ с богомольными вдоль щек из глаз росами.И образует птицы кистьКрюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть.И вдруг бешеный ход дал крюку возница,Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушение поезда соблазнится.Много – сколько мелких глаз в глазе стрекозы – оконныеДома образуют род ужасной селезенки,Зелено-грязный цвет ее исконный,И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазенки.Мотри! Мотри!Дитя, глаза протри!У чудовища ног есть волос буйнее меха козы.Чугунные решетки – листья в месяц осени,Покидая место, чудовища меху дают ось они.Железные пути в диком ростеЧудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости,Сплетаясь змеями в крутой плетень,И длинную на город роняют тень.Полеты труб были так беспощадно явки,Покрытые точками, точно пиявки,Как новобранцы к месту явки,Летели труб изогнутых пиявки –Так шея созидалась из многочисленных труб.И вот в союз с вещами летит поспешно труп.Строгие и сумрачные девыЛетят, влача одежды длинные, как ветра сил напевы.Какая-то птица, шагая по небу ногами могильного холмаС восьмиконечными крестами,Раскрыла далекий клювИ половинками его замкнула свет.И в свете том яснеют толпы мертвецов,В союз спешащие вступить с вещами.Могучий созидался остов.Вещи выполняли какой-то давнишний замысел,Следуя старинным предначертаниям.Они торопились, как заговорщики,Возвести на престол, кто изнемог в скитаниях,Кто обещал:«Я лалы городов вам дам и сел,Лишь выполните, что я вам возвещал».К нему слетались мертвецы из кладбищИ плотью одевали остов железный.«Ванюша Цветочкин, то Незабудкин, бишь,–Старушка уверяла, – он летит, болезный».Изменники живых,Трупы злорадно улыбались,И их ряды, как ряды строевых,Над площадью желчно колебались.Полувеликан, полужуравель,Он людом грозно правил,Он распростер свое крыло, как буря волокна,Путь в глотку зверя предуказан был человечку,Как воздушнике путь в печку.Над готовым погибнуть полемУзники бились головами в окна,Моля у нового бога воли.Свершился переворот. Жизнь уступила властьСоюзу трупа и вещи.О человек! Какой коварный духТебе шептал, убийца и советчик сразу:«Дух жизни в вещи влей!»Ты расплескал безумно разум,И вот ты снова данник журавлей.Беды обступали тебя снова темным лесом,Когда журавль подражал в занятиях повесам.Дома в стиле ренессанс и рококо –Только ягель, покрывший болото.Он пляшет в небе высокоВ пляске пьяного сколота.Кто не умирал от смеха, видя,Какие выкидывает в пляске журавель коленца!Но здесь смех приобретал оттенок безумия,Когда видели исчезающим в клюве младенца.Матери выводилиЧерноволосых и белокурых ребятИ, умирая во взоре, ждали.Одни от счастия лицо и концы уст зыбят,Другие, упав на руки, рыдали.Старосты отбирали по жеребьевке детей –Так важно рассудили старшины –И, набросав их, как золотистые плоды, в глубь сетей,К журавлю подымали в вышины.Сквозь сетки ячейкиОпускалась головка, колыхая шелком волос.Журавль, к людским пристрастись обедням,Младенцем закусывал последним.Учителя и пророкиУчили молиться, о необоримом говоря роке.И крыльями протяжно хлопал,И порой людишек скучно лопал.Он хохот-клик вложилВ победное «давлю».И, напрягая дуги жил,Люди молились журавлю.Журавль пляшет звончее и гольче еще,Он людские крылом разметает полчища,Он клюв одел остатками людского мяса,Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса.Так пляшет дикарь над телом побежденного врага.О, эта в небо закинутая в веселии нога!..Но однажды он поднялся и улетел вдаль.Больше его не видали.
1909
«Передо мной варился вар…»*
Передо мной варился варВ котле для жаренья быка.Десять молодых чертенятКогтями и языками усердно раздували жар,И накалились докрасна котла бока.Струи, когда они кипят, они звенят.Они советовались, как заговорщики: «Вот здесь жар в углях потолки!»Совы с криком подымались в потолки,Кипел горящий пар и огненные рождал цветки.Божественный поварГотовился из меня сотворить битки.Он за плечо меня взял, и его мышцы были здоровы.Готовясь в пещь меня швырнуть,Сладкоголосого в земные дни поверг в кипящую смолою глубь.Я умолял его вернутьК реке Сладим, текущейМимо с цветами и птицами кущи,Но он ответствовал сурово:– О, блудодей словес, ответствуй, что делал ты на трижды обвернутой моим крылом земле?– Что делал, что знал ты?Он трепетать меня заставил, как эста балты.И, трепеща и коснея, в мышцах его рук себя ощущал, как камень в дубовом зажатый комле.Я отвечал: «Моя муза больше промышляла извозомИз запада скитальцев на восток,И ее никто не изобличил в почтенном занятьи вора.Впрочем, она иногда не боялась навозомТеплым запачкать одеяния бедный цветокИли низ платья, мимо скотного проходя двора».Тут тощий и скаредный ликВысунулся из-за плеча и что-то шептал,И его длинный языкПо небу нёба прилежной птицею летал,И он головой качал, суров.– Ты прав, – сказал он, наконец.О, поэт, поэт, забудь луга, коровИ друга нашего прийми венец!Но ведь это прелесть! –Заметил Вячеслав.– Ив этом челюстьКаких-то старых страшных глав.Я заметил в этом глаз…Не правда ли, она прекрасно улегласьКрасивостью небесных струй,Которых ждет воздушный поцелуй?– Да. Я тоже нахожу,–Лениво молвил Амизук.– Я, может быть, не так сужу,И, может, глупость, что я скажу,Но только мне кажется, что понравилось. Очень.Он вдруг покраснел и был, казалось, сильно озабочен.Другие сидели молча, не издав ни звука.– Скажите, вы где изволили вкусить блага наук?– Паук?– Ах, нет… наук.Писатель, который уже сменил надежды на одеждыВсеобщего уважения и почета,Заслуженной пользуясь славой звездочета,Которому не закрыты никакие двери спален,Сидел, и томен, и печален,Одной рукой держась за локоть,Набитый мышьяком,И сквозь общий хохотОн был один, казалось, не рад обмолвке с пауком.А впрочем, он был наедине с последними «Весами».Младой поэт с торчащими усами,Который в АфрикеВидел изысканно пробегающих жираф к реке,К нему подошел и делал пальцами, как пробегает по стене паук,Тем вызывая неземных отображение на лице страдальца мук.Писатель скорбно-печально расхохотался,Но тот, кто в Африке скитался,Его не покидалИ тем заставил скрыться под софу.Меж тем, там кто-то, как Дэдал,Перелетал на милый всем Корфу.То видя, неземной улыбкой улыбаяся, ясницаВзирала голубыми очами.О, кто б умел сказать, что <ей> снитсяНочами?Поэт, поклонник жираф,Взирал и важен, и самодоволен.Он не любил отравИ бегством пленника доволен.Свой взор струит, как снисходительный указ,Смотрящий сверху Вячеслав.Он любит шалости проказ,От мудрой сухости устав.С буйством хмеля в глазахОсвобожденного от уз невольникаКто-то всечеловеческий вплетает страхВ немного странную игру природы: треугольник,Которого катеты, сроки и длинаЧудесно связаны с последних дней всего забвением.Столовая немного удивленаВнезапным среди лозы и кудрей откровением.И укрощают буйство быстрое речей,Но оно клокочет, как весной ручей.Амизук прилег болванчикомНа голубом диванчике.Он в красной рубашке,И мысли ползают по его глазам, как по стеклу букашки.Он удивлен речей началом,И мысли унесены его на одиннадцатую версту,Где лен прикреплен мочаломК шесту.– А вы? у вас есть что-нибудь? Вы прочтете? –Обращаются к тому, кто все думает, все думает о богатой тете,О, золотой презренный прах,К сидящему на кресле в черных воротничках,–Так что его можно было принять за араба, – о, мысли скачки,Если б цвет предков переходил на воротнички.– Я? Я с удовольствием. Он подымается и гордоС осанкой важной лордаЧитает: «России нет, не стало больше,Ее раздел рассек, как Польшу».Или: «Среди людей мне делать нечего,Среди зверей я буду вечером».Или: «Куда ходил я мед пить жизниИ высокомерным быть к богам.О, тризны, тризныУмершим врагам».– Очень мило, – изрекают. Блестят доверчиво глаза,А там, скача и спотыкаясь, по ладам скачет бирюза.– Очень мило. Вы очень удачно похитили у раешников меру.Глаза сказавшего с лукавством устремлены на ВеруКонстантиновну Иванову-Шварсалон.С окошкаКошкаСмотрела на салон.И бьют часы уж два.К столу собираются гости едва,Гостей власоноша не дозовется.И уселись за стол, как полководцы,Ученики военных училищ,У них отсутствуют мечи лишь.– Что? что? еще мальчики! Они не знают, во сколько обходится, –Был рассержен толстяк сутулый.И вот из божницы сходит БогородицаИ становится тихо за стулом.И когда заговорили о человеке и вере, – тогдаЕе божественные веки дрожали прелестию стыда.Она скользнула в дверь за Ниссой,Она спустилась по лестнице вниз иОна сошла на далекую площадьИ, обняв, осыпала поцелуями в голову лошадь.Так изливала Богородица свое горе,А над ней опрокинутое сияло звездное море.
1909
