Михаил Айзенберг - Случайное сходство

2

Посмотри, какой убыток:набросали черных ниток,накидали дымных шашек,—дым сегодня не рассеется.Кто теперь признает нашихи в одном мешке поселится?

Птицам выдали секрет,воробью и жаворо́нку:наших не было и нет.Пыль стеклянная вдогонку.Как же так?А ты, мой свет?

Говорю как на духу,только словом петушиным,извалявшимся в пуху:

ты не ешь меня, лиса!и видаться разреши нам,подниматься в небеса;по знакомым колеямпролетать воздушной ямойчерез море-окияндо нее, до окаянной.Там две девочки, родня.

Там осенний воздух сладок,словно только для меняберегли его остаток.

Время – черный переделмежду первыми, вторыми.Ты на лавочке сидел?Хватит, лавочку закрыли.

Продолженье под замком.Даже воздух предпоследнийотпускается тайком,—все быстрее, незаметней,и уже сухим пайком.

Ангел мой, глаза закроем.Ночь проходит сквозь ресниц,поднимает рой за роему невидимых границ.

Обойти ее отважусь,тяжестью оборонясь.Отчего такая тяжесть?Где ты, ангел?Что ж ты, князь!

Там, за болевым порогом,перейденная стократ,все равно стоит под током.Что ж ты, братец!Где ты, брат?

Сна печального глоток:много дыма без огня,но стреляли холостыми.

И касается меня,облетая, холодокиз ночной его пустыни.

И во сне садятся на кровать,на мою кровать чужие люди;затевают карты раздавать.

Те, кого и нету на земле,прячут в сновидение моезнаки неопознанной потери.

Но душа чурается ее.И напрасно в тонкой полумглесветят их серебряные тени.

потерпи меня земляподержи меня водицаговорят душа как птицачто ей мертвая петля

пусть поучится тогдаа пока гуляет праздноне сгорая со стыдачто уже на все согласна

Как облакам высоким не радовать, покане Шилов, не Посохин рисуют облака.

Уже Москву и Питер на мельницу свезли.А дальше увезите на самый край земли.

В архиве снежной пыли утонут города,но засияют шпили, как будто изо льда.

В бескрайней черной раме надежно от бедыупрятаны в спецхране для вечной мерзлоты.

Город стал пятном на карте,но сегодня – ни в какую.Надевает на закатесловно шкурку дорогую.

Стенка не идет на стенку.Тень ведет одна другуюк удаленному оттенку.Жаль, не шкурами торгую.

Понимающий в пушнинена прицеле город держит.Освежует, душу вынет,ручку правую потешит.

Двойник

Двойнику на полдорогипуть укажет палиндром.Пусть земля одна из многих,отплати и ей добром.

Подари ей мелких денег,—вдруг обучится скорейв воскресенье быть добрей,чуть живее – в понедельник.

И чужая сторонане покажется спросоньякак равнина из окна —шкура мертвая бизонья.До последнего видна.

Как на пляже между делом,между птичьего говнана песке заледенеломумирая, загорая,мелкой денежкой играя.

Если кто исчез удачно,прежде всякого суда,для того и жизнь прозрачна,как холодная водаиз Байкала, из фонтана,из ручья под лопухом,из стеклянного стаканасо щербатым ободком.

А могла казаться черной,если сделана вчерне.И читатель, заточенныйв кабинетной тишине,затоскует о своемнад бумагой потаенной:«Кто я здесь? Солдат наемный?Склад, сдающийся в наем?

Назови любое слово,ведь название всемуникакое не готово.Не поверишь: никакого.Никакое. Никому».

Студент-то с ума сошел: воображает,

что сидит в стеклянной банке, а сам

стоит на Эльбском мосту и смотрит

в воду. Пойдемте-ка дальше!

Где-то я на время спятил,что-то Гофман сочинил.Сколько брошенных занятий,столько в черепе чернил.

Сквозь чернильные протечкиразличается вполне,как с моста у мелкой речкитень колеблется на дне.

Лучше б дело кончить миром.В мягком свете на зарепо воде идет пунктиромазбука одних тире.

В самолете

В замедленном повторетолпой обнесенана крайнем мониторемелькнувшая спина.

Я чувствую, что телотеряет высоту,—межу перелетело,пересекло черту.

И ночь себя мешаеткак чёрную лапшу.Узнать тебя мешает.Но я тебя прошу

неразличимым светомво тьме не утонуть.А сверху и Манхеттенпохож на Млечный Путь.

Неровный, чуть помятый стройцветов оранжевых и красных.Ночница с пепельной каймойв ее метаниях напрасных.Но тишина уже не лечитщекотку легкую в кости.Как быстро наступает вечер!Пора часы перевести.

Давай на память сохраним:неясный день в простое летнемлистом не дрогнет ни одним,как в перемирии последнем.И в чаще слухов без числаеще почувствовать не смеембеду, что мимо проползланевидимым воздушным змеем.

Может, это такое правило —правой, левой руки?И на приступ идет окраина,но водой из Дунай-реки?

А у нас окраина. Сквозь туманне видать спасательную команду.Дождь гудит как бурят-шаман,повторяет мантру.

Тучи строятся, как слепцына невидимую поверку.Заплетают веревочные концы,что спускают за нами сверху.

Кто напомнит, отчего язагадал, что при утратекостное на лучевоеобменяют бога ради.

Нет наставника в природе.Да и кто ему поверит,если он себя находит,как волна находит берег.

Объясненье костяноеникому не пригодится,но однажды в гуще зноястранный холод возвратится.

Где ответчик и лишенец,там и я за ними следом,признавая мертвый шелестзаблудившимся ответом.

Так говорит держава

Так говорит держава,светлая птица Сирин:«Я в обоюдоострыхтвердых своих когтяхвас на лету держала.Я ваш последний воздухв славе моей и силе,здесь и на всех путях».

Тянет прожить безбедно,как на лугу зеленом —греться, валиться набокв наигрыше, в кураже.Но с переменой ветрасразу несет паленым,входит звериный запах,и не вздохнуть уже.

Подходит к беженцу огоньи говорит ему:будь ты тихоня из тихонь,но я свое возьму.

Ты новый день и новый срокне мерь на свой аршин —не тот пришел к тебе ходок,не прежний страх прошил.

А новый страх – природный газна дне земных пород —всегда найдет змеиный лаз,пробьет грунтовый свод.

Пускай осаженный стократ,ползущий из глубин,из тайных пор идущий смрад.А он неистребим.

Из монотонных лет, хоть я забыл их,карманный сор просыпался в прорехи.И в памяти от прежних дней унылыхеще идут магнитные помехи.

Но лишь теперь она перехватилакакое-то шу-шу за краем слуха —там со старухой шепчется старуха,и пауку сигналит паутина.

Угадайте, что случилось с нами:бабочки глядят на нас волками,и паук идет из рукава.Сон с непривлекательным финалом.Если жизнь и вправду такова,я хочу быть серым кардиналом.

И тогда, не меряясь чинами,нам судьбу придется повторить:собираться вместе вечерами,голос понижать, сдвигать стаканы,глиняные трубочки курить.

А взгляд так светел, переливчат,речными искрами горит.Боюсь, она еще накличетв подруги донных нереид.

Иного зрения отведав,неузнаваемы почти,игрою мелких самоцветовпереливаются зрачки.

Живут на радужном отрезке,на помраченной глубине,в порхающем недужном блеске,уже безумные вполне.

3

Как человек переменился за год,а почему, спроси у лесников:не то в ночи наслушался волков,не то в лесу наелся волчьих ягод.

Он думает, что первым от хвостаему теперь назваться не мешало б,но закрывает книгу жалоби начинает с чистого листа.

На белый свет выходит, новичок,как из берлоги, как из черной бани,и в пустоте зубами щелк да щелк,все щелк да щелк железными зубами.

Март-апрель, а по углам зима,но сырая, пахнущая дерном.Талый снег спускается с холмав осветленном воздухе просторном.

Сходит дымовая пелена,но туманом выбелен подлесок,и земля едва еще видначерная в проталинах, порезах.

ночь за окномдождь за окномдерево за окномговорящие об одномна языке родном

на четыре свои углаладит шатровый верхпамять черная от прорехпозабывшая где была

Где сознанье в пагубе, в бедена краях стирается нетвердых,все темнее светит солнце мертвых,и глаза привыкли к темноте.

Но и там выпрашивать ответа,отражая темные лучи,не пристало путнику в ночина дорогах нитяного света.

Как придет пора ночная,защебечет вразнобой,неизбежно начинаясилой мериться с тобой.

За проводкой, за побелкой,между полом и плитойсамой мусорной и мелкойзаправляет темнотой.

Убеждает за плитою,что гроша уже не стоюсо своею правотой.

По сусекам, для прикорма,как кухонное зверьев шустрой панике проворна —ну, куда мне до нее.

Это, солнышко, дорога в никуда,сообщение о ком-то ни о ком.От песочного, слоеного трудаядовитая слюна под языком.

Всё глядели, как усталая водаповторяет их короткие глотки,обитатели народного пруда,и не рыбы, а живые поплавки.

Обязательно стояли над душойдоброхоты с папиросками во рту.Вспоминаешь этот утренник чужой,словно он тебе написан на роду.

Где мы были? Нас и не было почти.Взяли марки да обменные значки.Дети-демоны сошлись на кулачкиразорвать себя на мелкие клочки.

Ой-ей-ей говорит над рекойпотемневшего неба известка.А тоску, чем держать за щекой,положи в холодильник «морозко».

В темноте домовая сосначуть слышнее запахнет гвоздикой,лишь бы утренний свет до окнане тянулся в пыли полудикой.

Заручись заповедным угломдля короткого что ли озноба,с чем злосчастье идет на поклон,а потом возвращается снова

к причитаньям немой широтыи к ручью за бобровой плотинойс желтоватой нетающей льдинойна подкладке зеленой воды.

И ночь с открытыми фрамугами,с ее приливами, отливамиполна невидимыми звукаминеравномерно торопливыми.

Их сообщения подробныеодно к другому не приложатся,вот почему края неровныестригут невидимые ножницы.

Высоко над Кара-Дагомсветел каменный плавник.Здесь по складчатым оврагамкаждый дорог золотник.А сухие травы жесткидля дневного полусна.Открывается в подшерсткезолотая белизна,входит в ткань его волокони в состав его пород.

Мертвый царь в горе без оконест на золоте и пьет.

Напрасно верит свет ночной,что он сегодня в господах —один танцует на стволахкак луч фонарика ручной.

Сквозь ветки черные дрожа,холодным пламенем полна,переливается луна,сияющая госпожа.

Здесь нет различений: что черные тени,что белые пятна.По лунному свету находит смятеньедорогу обратно.Рассудок при нем спотыкается, неук,дичает привычка.Любому подобен, в толпе однодневокстоишь, невеличка.В краю невидимок, слепом обороте,в окладах бесцветных.Ночной разговорник как сон о природеразвешен на ветках.

Выходит луна, затемненье раздвинув,и зев ее львиныйв проталине светлой, чей обод малинов,висит над долиной.

Остановится купальщикна виду у старых лип.В нем почивший рисовальщикповторяет их изгиб.

Вслед за ним и лес еловыйпозади речных луговповторяет чуть медовыйцвет закатных облаков.

С этим отсветом медовымна изнанке восковойя живу на всем готовомвозле ямы долговой.

Быстро тает вечер летнийточно мед под языком,и становится заметнейдолг, записанный мелком.

Путник, постой! Ты просмотрелвесь травостой —брошенных пик, пущенных стрелливень густой.

И ни в какой будущий мигне повторится стебель сухой,в землю уйдут сныть, борщевик,станут трухой.

Шелестом их полнится слух,с ним говорят тысячи душ.К небу плывет шелковый пухв летнюю сушь.

Был бы художник, писал бы закаты —праздник багряный ясного свода,где иероглиф замысловатыйрябью исходит без перевода.

Был бы фотограф, снимал бы на пленкуту от затылка до подбородка —умные волосы взяв под гребенку —линию, все обводящую кротко.

И во сне боролся с твоим лицомобращенный ко мне упрек,что не вхож я в твой беззащитный сон,что никто его не берег.

И теперь не знаю – ведь я не вхож —что светилось в лице твоем.Мимолетной молнии светлый ножза оконный вошел проем.

Но в ночи, проявленной серебромулетающего огня,не будил тебя ни далекий гром,ни зарницы, белее дня.

Второй подстрочник