Владимир Маяковский - Том 1. Стихотворения (1912-1917)

Любовь

Девушка пугливо куталась в болото,ширились зловеще лягушечьи мотивы,в рельсах колебался рыжеватый кто-то,и укорно в буклях проходили локомотивы.В облачные пары сквозь солнечный угарврезалось бешенство ветрян_о_й мазурки,и вот я — озноенный июльский тротуар,а женщина поцелуи бросает — окурки!Бросьте города, глупые люди!и Идите голые лить на солнцепекепьяные вина в меха-груди,дождь-поцелуи в угли-щеки.

Мы

Лезем земле под ресницами вылезших пальмвыколоть бельма пустынь,на ссохшихся губах каналов —дредноутов улыбки поймать.Стынь, злоба!На костер разожженных созвездийвзвесть не позволю мою одичавшую дряхлую мать.Дорога — рог ада — пьяни грузовозов храпы!Дымящиеся ноздри вулканов хмелем расширь!Перья линяющих ангелов бросим любимым на шляпы,будем хвосты на боа обрубать у комет, ковыляющих в ширь.

Шумики, шумы и шумищи

По эхам города проносят шумына шепоте подошв и на громах колес,а люди и лошади — это только грумы,следящие линии убегающих кос.Проносят девоньки крохотные шумики.Ящики гула пронесет грузовоз.Рысак прошуршит в сетчатой тунике.Трамвай расплещет перекаты гроз.Все на площадь сквозь туннели пассажейплывут каналами перекрещенных дум,где мордой перекошенный, размалеванный сажейна царство базаров коронован шум.

Адище города

Адище города окна разбилина крохотные, сосущие светами адк_и_.Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,над самым ухом взрывая гудки.А там, под вывеской, где сельди из Керчи —сбитый старикашка шарил очкии заплакал, когда в вечереющем смерчетрамвай с разбега взметнул зрачки.В дырах небоскребов, где горела руда[10]и железо поездов громоздило лаз —крикнул аэроплан и упал туда,где у раненого солнца вытекал глаз.И тогда уже — скомкав фонарей одеяла —ночь излюбилась, похабна и пьяна,а за солнцами улиц где-то ковыляланикому не нужная, дряблая луна.

Hate!

Через час отсюда в чистый переулоквытечет по человеку ваш обрюзгший жир,а я вам открыл столько стихов шкатулок,я — бесценных слов мот и транжир.Вот вы, мужчина, у вас в усах капустагде-то недокушанных, недоеденных щей;вот вы, женщина, на вас белила густо,вы смотрите устрицей из раковин вещей.Все вы на бабочку поэтиного сердца[10]взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.Толпа озвереет, будет тереться,ощетинит ножки стоглавая вошь.А если сегодня мне, грубому гунну,кривляться перед вами не захочется — и вотя захохочу и радостно плюну,плюну в лицо вамя — бесценных слов транжир и мот.

Ничего не понимают

Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный:"Будьте добр_ы_, причешите мне уши".Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,лицо вытянулось, как у груши."Сумасшедший!Рыжий!" —запрыгали слова.Ругань металась от писка до писка,и до-о-о-о-лгохихикала чья-то голова,выдергиваясь из толпы, как старая редиска.

В авто

"Какая очаровательная ночь!""Эта,(указывает на девушку),что была вчера,та?"Выговорили на тротуаре"поч —перекинулось на шиныта".[10]Город вывернулся вдруг.Пьяный на шляпы полез.Вывески разинули испуг.Выплевывалито "О",то "S".А на горе,где плакало темнои городробкий прилез,[20]поверилось:обрюзгло "О"и гадко покорное "S".

Кофта фата

Я сошью себе черные штаныиз бархата голоса моего.Желтую кофту из трех аршин заката.По Невскому мира, по лощеным полосам его,профланирую шагом Дон-Жуана и фата.Пусть земля кричит, в покое обабившись:"Ты зеленые весны идешь насиловать!"Я брошу солнцу, нагло осклабившись:"На глади асфальта мне хорошо грассировать!"[10]Не потому ли, что небо голуб_о_,а земля мне любовница в этой праздничной чистке,я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,и острые и нужные, как зубочистки!Женщины, любящие мое мясо, и этадевушка, смотрящая на меня, как на брата,закидайте улыбками меня, поэта, —я цветами нашью их мне на кофту фата!

Послушайте!

Послушайте!Ведь, если звезды зажигают —значит — это кому-нибудь нужно?Значит — кто-то хочет, чтобы они были?Значит — кто-то называет эти плев_о_чкижемчужиной?И, надрываясьв метелях пол_у_денной пыли,врывается к богу,боится, что опоздал,[10]плачет,целует ему жилистую руку,просит —чтоб обязательно была звезда! —клянется —не перенесет эту беззвездную муку!А послеходит тревожный,но спокойный наружно.Говорит кому-то:[20]"Ведь теперь тебе ничего?Не страшно?Да?!"Послушайте!Ведь, если звездызажигают —значит — это кому-нибудь нужно?Значит — это необходимо,чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?!

А все-таки

Улица провалилась, как нос сифилитика.Река — сладострастье, растекшееся в слюни.Отбросив белье до последнего листика,сады похабно развалились в июне.Я вышел на площадь,выжженный кварталнадел на голову, как рыжий парик.Людям страшно — у меня изо рташевелит ногами непрожеванный крик.[10]Но меня не осудят, но меня не облают,как пророку, цветами устелят мне след.Все эти, провалившиеся носами, знают:я — ваш поэт.Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!Меня одного сквозь горящие зданияпроститутки, как святыню, на руках понесути покажут богу в свое оправдание.И бог заплачет над моею книжкой!Не слова — судороги, слипшиеся комом;и побежит по небу с моими стихами подмышкойи будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Еще Петербург

В ушах обрывки теплого бала,а с севера — снега седей —туман, с кровожадным лицом каннибала,жевал невкусных людей.Часы нависали, как грубая брань,за пятым навис шестой.А с неба смотрела какая-то дряньвеличественно, как Лев Толстой.

Война объявлена

"Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!Италия! Германия! Австрия!"И на площадь, мрачно очерченную чернью,багровой крови пролилась струя!Морду в кровь разбила кофейня,зверьим криком багрима:"Отравим кровью игры Рейна!Громами ядер на мрамор Рима!"С неба, изодранного о штыков жала,[10]слёзы звезд просеивались, как мука в сите,и подошвами сжатая жалость визжала:"Ах, пустите, пустите, пустите!"Бронзовые генералы на граненом цоколемолили: "Раскуйте, и мы поедем!"Прощающейся конницы поцелуи цокали,и пехоте хотелось к убийце — победе.Громоздящемуся городу ур_о_дился во снехохочущий голос пушечного баса,а с запада падает красный снег[20]сочными клочьями человечьего мяса.Вздувается у площади за ротой рота,у злящейся на лбу вздуваются вены."Постойте, шашки о шелк кокотоквытрем, вытрем в бульварах Вены!"Газетчики надрывались: "Купите вечернюю!Италия! Германия! Австрия!"А из ночи, мрачно очерченной чернью,багровой крови лил_а_сь и лил_а_сь струя.

Мама и убитый немцами вечер

По черным улицам белые материсудорожно простерлись, как по гробу глазет.Вплакались в орущих о побитом неприятеле:"Ах, закройте, закройте глаза газет!"Письмо.Мама, громче!Дым.Дым.Дым еще![10]Что вы мямлите, мама, мне?Видите —весь воздух вымощенгромыхающим под ядрами камнем!Ма — а -а — ма!Сейчас притащили израненный вечер.Крепился долго,кургузый,шершавый,и вдруг, —[20]надломивши тучные плечи,расплакался, бедный, на шее Варшавы.Звезды в платочках из синего ситцавизжали:"Убит,дорогой,дорогой мой!"И глаз новолуния страшно коситсяна мертвый кулак с зажатой обоймой.Сбежались смотреть литовские села,[30]как, поцелуем в обрубок вкована,слезя золотые глаза костелов,пальцы улиц ломала Ковна.А вечер кричит,безногий,безрукий:"Неправда,я еще могу-с — їхе! —выбряцав шпоры в горящей мазурке,[40]выкрутить русый ус!"Звонок.Что вы,мама?Белая, белая, как на гробе глазет."Оставьте!О нем это,об убитом, телеграмма.Ах, закройте,закройте глаза газет!"

Скрипка и немножко нервно