Александр Пушкин - Домик в Коломне

1830

Из ранних редакций

Первоначальный набросок вступления

Пока меня без милости бранятЗа цель моих стихов — иль за бесцелье,—И важные особы мне твердят,Что ремесло поэта — не безделье,Что славы прочной я добьюся вряд,Что хмель хорош, но каково похмелье?И что пора б уж было мне давноИсправиться, хоть это мудрено.

Пока сердито требуют журналы,Чтоб я воспел победы россиянИ написал скорее мадригалыНа бой или на бегство персиян.

В ранней редакции за третьей строфой следовало:

У нас война. Красавцы молодые!Вы, хрипуны (но хрип ваш приумолк),Сломали ль вы походы боевые?Видали ль в Персии Ширванский полк?Уж люди! мелочь, старички кривые,А в деле всяк из них, что в стаде волк.Все с ревом так и лезут в бой кровавый,Ширванский полк могу сравнить с октавой.

Поэты Юга, вымыслов отцы,Каких чудес с октавой не творили!Но мы ленивцы, робкие певцы,На мелочах мы рифмы заморили,Могучие нам чужды образцы,Мы новых стран себе не покорили,И наших дней изнеженный поэтЧуть смыслит свой уравнивать куплет.

Ну, женские и мужеские слоги![5]. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Октавы трудны (взяв уловку лисью,Сказать я мог, что кисел виноград).Мне, видно, с ними над парнасской высьюВек не бывать. Не лучше ли назадСкорей вести свою дружину рысью?Уж рифмами кой-как они бренчат —Кой-как уж до конца октаву этуЯ дотяну. Стыд русскому поэту!

Но возвратиться все ж я не хочуК четырехстопным ямбам, мере низкой.С гекзаметром... о, с ним я не шучу:Он мне невмочь. А стих александрийской?..Уж не его ль себе я залучу?Извивистый, проворный, длинный, склизкойИ с жалом даже — точная змия;Мне кажется, что с ним управлюсь я.

Он вынянчен был мамкою не дурой(За ним смотрел степенный Буало),Шагал он чинно, стянут был цезурой,Но пудреной пиитике назлоРастреплен он свободною цензурой —Учение не впрок ему пошло:Hugo с товарищи, друзья натуры,Его гулять пустили без цезуры.

От школы прежней он уж далеко,Он предался совсем другим уставам.Как резвая покойница Жоко[6],Александрийский стих по всем составамРазвинчен, гнется, прыгает легко —На диво всем парнасским костоправам —Они ворчат: уймется ль негодяй?Какой повеса! экий разгильдяй!..

О, что б сказал поэт законодатель[7],Гроза несчастных, мелких рифмачей,И ты, Расин, бессмертный подражатель,Певец влюбленных женщин и царей,И ты, Вольтер, философ и ругатель,И ты, Делиль, парнасский муравей,Что б вы сказали, сей соблазн увидя,—Наш век обидел вас, ваш стих обидя.

У нас его недавно стали гнать(Кто первый? — можете у Телеграфа[8]Спросить и хорошенько все узнать).Он годен, говорят, для эпиграфаДа можно им порою украшатьГробницы или мрамор кенотафа,До наших мод, благодаря судьбе,Мне дела нет: беру его себе.

Сии октавы служили вступлением к шуточной поэме, уже уничтоженной[9].

Восьмая строфа (с другой редакцией окончания) имела в рукописи продолжение:

И табор свой писателей ватагаПеренесла с горы на дно оврага.

И там колышутся себе в грязи[10]Густой, болотистой, прохладной, клейкой,Кто с жабой, кто с лягушками в связи,Кто раком пятится, кто вьется змейкой...Но, муза, им и в шутку не грози —Не то тебя покроем телогрейкой[11]Оборванной и вместо похвалыПоставим в угол «Северной пчелы»[12].

Иль наглою, безнравственной, мишурнойТебя в Москве журналы прозовут,Или Газетою ЛитературнойТы будешь призвана на барский суд, —Ведь нынче время споров, брани бурной.Друг на друга словесники идут,Друг друга жмут, друг друга режут, губятИ хором про свои победы трубят.

Читатель, можешь там глядеть на всех,Но издали и смейся то над теми,То над другими. Верх земных утехИз-за угла смеяться надо всеми.Но сам в толпу не суйся... или смехПлохой уж выйдет: шутками однемиТебя как шапками и враг и друг,Соединясь, все закидают вдруг.

Тогда давай бог ноги... Потому-тоЗдесь имя подписать я не хочу.Порой я стих повертываю круто,Все ж, видно, не впервой я им верчу,А как давно? того и не скажу-то.На критиков я еду, не свищу.Как древний богатырь — а как наеду...Что ж? поклонюсь и приглашу к обеду.

Покамест можете принять меняЗа старого, обстрелянного волкаИли за молодого воробья,За новичка, в котором мало толка.У вас в шкапу, быть может, мне, друзья,Отведена особенная полка,А может быть, впервой хочу послатьСвою тетрадку в мокрую печать.

Когда б никто меня под легкой маской(По крайней мере долго) не узнал!Когда бы за меня своей указкойДругого строго критик пощелкал,Уж то-то б неожиданной развязкойЯ все журналы после взволновал!Но полно, будет ли такой мне праздник?Нас мало. Не укроется проказник.

А вероятно, не заметят нас,Меня, с октавами моими купно.Однако ж нам пора. Ведь я рассказГотовил — а шучу довольно крупноИ ждать напрасно заставляю вас.Язык мой враг мой: все ему доступно,Он обо всем болтать себе привык!..Фригийский раб, на рынке взяв язык,

Сварил его... (у господина Копа[13]Коптят его). Езоп его потомПринес на стол... Опять! зачем ЕзопаЯ вплел с его вареным языкомВ мои стихи — что вся прочла Европа,Нет нужды вновь беседовать о том.Насилу-то, рифмач я безрассудный,Отделался от сей октавы трудной.

Комментарий

Написано в 1830 г., напечатано в 1833 г. Содержанием поэмы является литературная борьба, которую приходилось Пушкину вести в это время.

С конца 20-х гг. Пушкин сделался предметом настоящей травли со стороны критиков и журналистов. Его новые произведения, выходившие в это время, не имели успеха у читателей. Критики упрекали Пушкина в мелкости содержания его поэзии, в отсутствии серьезной идеи или «цели», как тогда говорили. Они отрицали какое-нибудь серьезное содержание и в «Полтаве», и в «Евгении Онегине», а позже — в «Борисе Годунове». За этими упреками скрывалось требование реакционного общества (и правительства), чтобы поэт прославлял, воспевал существующий режим, военные успехи правительства, воспитывал своими стихами общество в духе традиционной казенно-обывательской морали, как это делал в своих «нравственно-сатирических» романах Булгарин. В этих требованиях морализации и оценках пушкинской поэзии, как легковесной и даже безнравственной, объединялись критики всех лагерей, от Надеждина до Булгарина. Пушкин, решительно не принимавший этих упреков и считавший, что он должен делать свое большое дело независимо от того, что «толпа его бранит» и «плюет на алтарь», где горит его поэтический огонь, — ответил на все обвинения в безыдейности и требования моральных поучений в стихах — поэмой «Домик в Коломне» (1830). Автор самых глубоких по идейному содержанию произведений, Пушкин в то же время отстаивал для поэзии право на несерьезные, легкие, шутливые темы. «Есть люди, — писал он, — которые не признают иной поэзии, кроме страстной или выспренней...» («Путешествие В. Л. П.»). Он считал более правыми «тех, которые любят поэзию не только в ее лирических порывах или в унылом вдохновении элегии, не только в обширных созданиях драмы и эпопеи, но и в игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной веселостию...» (там же). Об упреках в безнравственности его поэзии он писал: «...Шутка, вдохновенная сердечной веселостию и минутной игрою воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятие, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие» («Опровержение на критики»).