Александр Пушкин - Домик в Коломне

Александр Сергеевич Пушкин

ДОМИК В КОЛОМНЕ

* * *

    Четырестопный ямб мне надоел:Им пишет всякий. Мальчикам в забавуПора б его оставить. Я хотелДавным-давно приняться за октаву.А в самом деле: я бы совладелС тройным созвучием. Пущусь на славу!Ведь рифмы запросто со мной живут;Две придут сами, третью приведут.

    А чтоб им путь открыть широкий, вольный,Глаголы тотчас им я разрешу...Вы знаете, что рифмой наглагольнойГнушаемся мы. Почему? спрошу.Так писывал Шихматов богомольный[1];По большей части так и я пишуК чему? скажите; уж и так мы голы.Отныне в рифмы буду брать глаголы.

    Не стану их надменно браковать,Как рекрутов, добившихся увечья,Иль как коней, за их плохую стать, —А подбирать союзы да наречья;Из мелкой сволочи вербую рать.Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —Все годны в строй: у нас ведь не парад.

    Ну, женские и мужеские слоги!Благословясь, попробуем: слушай!Равняйтеся, вытягивайте ногиИ по три в ряд в октаву заезжай!Не бойтесь, мы не будем слишком строги;Держись вольней и только не плошай,А там уже привыкнем, слава богу,И выедем на ровную дорогу.

    Как весело стихи свои вестиПод цифрами, в порядке, строй за строем,Не позволять им в сторону брести,Как войску, в пух рассыпанному боем!Тут каждый слог замечен и в чести,Тут каждый стих глядит себе героем,А стихотворец... с кем же равен он?Он Тамерлан иль сам Наполеон.

    Немного отдохнем на этой точке.Что? перестать или пустить на пе?..Признаться вам, я в пятистопной строчкеЛюблю цезуру на второй стопе.Иначе стих то в яме, то на кочке,И хоть лежу теперь на канапе,Всё кажется мне, будто в тряском бегеПо мерзлой пашне мчусь я на телеге.

    Что за беда? не всё ж гулять пешкомПо невскому граниту иль на балеЛощить паркет, или скакать верхомВ степи киргизской. Поплетусь-ка дале,Со станции на станцию шажком,Как говорят о том оригинале,Который, не кормя, на рысакеПриехал из Москвы к Неве-реке.

    Скажу, рысак! Парнасский иноходецЕго не обогнал бы. Но ПегасСтар, зуб уж нет. Им вырытый колодецИссох. Порос крапивою Парнас;В отставке Феб живет, а хороводецСтарушек муз уж не прельщает нас.И табор свой с классических вершинокПеренесли мы на толкучий рынок.

    Усядься, муза: ручки в рукава,Под лавку ножки! не вертись, резвушка!Теперь начнем. — Жила-была вдова,Тому лет восемь, бедная старушка,С одною дочерью. У ПокроваСтояла их смиренная лачужкаЗа самой будкой. Вижу как теперьСветелку, три окна, крыльцо и дверь.

    Дни три тому туда ходил я вместеС одним знакомым перед вечерком.Лачужки этой нет уж там. На местеЕе построен трехэтажный дом.Я вспомнил о старушке, о невесте,Бывало, тут сидевших под окном,О той поре, когда я был моложе,Я думал: живы ли они? — И что же?

    Мне стало грустно: на высокий домГлядел я косо. Если в эту поруПожар его бы охватил кругом,То моему б озлобленному взоруПриятно было пламя. Странным сномБывает сердце полно; много вздоруПриходит нам на ум, когда бредемОдни или с товарищем вдвоем.

    Тогда блажен, кто крепко словом правитИ держит мысль на привязи свою,Кто в сердце усыпляет или давитМгновенно прошипевшую змию;Но кто болтлив, того молва прославитВмиг извергом... Я воды Леты пью,Мне доктором запрещена унылость:Оставим это, — сделайте мне милость!

    Старушка (я стократ видал точь-в-точьВ картинах Ре́мбрандта такие лица)Носила чепчик и очки. Но дочьБыла, ей-ей, прекрасная девица:Глаза и брови — темные как ночь,Сама бела, нежна, как голубица;В ней вкус был образованный. ОнаЧитала сочиненья Эмина[2],

    Играть умела также на гитареИ пела: Стонет сизый голубок,И Выду ль я, и то, что уж постаре,Всё, что у печки в зимний вечерокИль скучной осенью при самоваре,Или весною, обходя лесок,Поет уныло русская девица,Как музы наши грустная певица.

    Фигурно иль буквально: всей семьей,От ямщика до первого поэта,Мы все поем уныло. Грустный войПеснь русская. Известная примета!Начав за здравие, за упокойСведем как раз. Печалию согретаГармония и наших муз и дев.Но нравится их жалобный напев.

    Параша (так звалась красотка наша)Умела мыть и гладить, шить и плесть;Всем домом правила одна Параша,Поручено ей было счеты весть,При ней варилась гречневая каша(Сей важный труд ей помогала нестьСтряпуха Фекла, добрая старуха,Давно лишенная чутья и слуха).

    Старушка мать, бывало, под окномСидела; днем она чулок вязала,А вечером за маленьким столомРаскладывала карты и гадала.Дочь, между тем, весь обегала дом,То у окна, то на дворе мелькала,И кто бы ни проехал иль ни шел,Всех успевала видеть (зоркий пол!).

    Зимою ставни закрывались рано,Но летом до́ ночи раствореноВсё было в доме. Бледная ДианаГлядела долго девушке в окно.(Без этого ни одного романаНе обойдется; так заведено!)Бывало, мать давным-давно храпела,А дочка — на луну еще смотрела

    И слушала мяуканье котовПо чердакам, свиданий знак нескромный,Да стражи дальний крик, да бой часов —И только. Ночь над мирною КоломнойТиха отменно. Редко из домовМелькнут две тени. Сердце девы томнойЕй слышать было можно, как оноВ упругое толкалось полотно.

    По воскресеньям, летом и зимою,Вдова ходила с нею к ПокровуИ становилася перед толпоюУ крылоса налево. Я живуТеперь не там, но верною мечтоюЛюблю летать, заснувши наяву,В Коломну, к Покрову — и в воскресеньеТам слушать русское богослуженье.

    Туда, я помню, ездила всегдаГрафиня... (звали как, не помню, право)Она была богата, молода;Входила в церковь с шумом, величаво;Молилась гордо (где была горда!).Бывало, грешен! всё гляжу направо,Всё на нее. Параша перед нейКазалась, бедная, еще бедней.

    Порой графиня на нее небрежноБросала важный взор свой. Но онаМолилась богу тихо и прилежноИ не казалась им развлечена.Смиренье в ней изображалось нежно;Графиня же была погруженаВ самой себе, в волшебстве моды новой,В своей красе надменной и суровой.

    Она казалась хладный идеалТщеславия. Его б вы в ней узнали;Но сквозь надменность эту я читалИную повесть: долгие печали,Смиренье жалоб... В них-то я вникал,Невольный взор они-то привлекали...Но это знать графиня не моглаИ, верно, в список жертв меня внесла.

    Она страдала, хоть была прекраснаИ молода, хоть жизнь ее теклаВ роскошной неге; хоть была подвластнаФортуна ей; хоть мода ей неслаСвой фимиам, — она была несчастна.Блаженнее стократ ее была,Читатель, новая знакомка ваша,Простая, добрая моя Параша.

    Коса змией на гребне роговом,Из-за ушей змиею кудри русы,Косыночка крест-накрест иль узлом,На тонкой шее восковые бусы —Наряд простой; но пред ее окномВсё ж ездили гвардейцы черноусы,И девушка прельщать умела ихБез помощи нарядов дорогих.

    Меж ими кто ее был сердцу ближе,Или равно для всех она былаДушою холодна? увидим ниже.Покаместь мирно жизнь она вела,Не думая о балах, о Париже,Ни о дворе (хоть при дворе жилаЕе сестра двоюродная, ВераИвановна, супруга гоф-фурьера[3]).

    Но горе вдруг их посетило дом:Стряпуха, возвратясь из бани жаркой,Слегла. Напрасно чаем и вином,И уксусом, и мятною припаркойЕе лечили. В ночь пред рождествомОна скончалась. С бедною кухаркойОни простились. В тот же день пришлиЗа ней и гроб на Охту[4] отвезли.

    Об ней жалели в доме, всех же болеКот Васька. После вдовушка мояПодумала, что два, три дня — не доле —Жить можно без кухарки; что нельзяПредать свою трапезу божьей воле.Старушка кличет дочь: «Параша!» — Я! —«Где взять кухарку? сведай у соседки,Не знает ли. Дешевые так редки».

    — Узнаю, маменька. — И вышла вон,Закутавшись. (Зима стояла грозно,И снег скрыпел, и синий небосклон,Безоблачен, в звездах, сиял морозно.)Вдова ждала Парашу долго; сонЕе клонил тихонько; было поздно,Когда Параша тихо к ней вошла,Сказав: — Вот я кухарку привела.

    За нею следом, робко выступая,Короткой юбочкой принарядясь,Высокая, собою недурная,Шла девушка и, низко поклонясь,Прижалась в угол, фартук разбирая.«А что возьмешь?» — спросила, обратясь,Старуха. — Всё, что будет вам угодно, —Сказала та смиренно и свободно.

    Вдове понравился ее ответ.«А как зовут?» — А Маврой. — «Ну, Мавруша,Живи у нас; ты молода, мой свет;Гоняй мужчин. Покойница ФеклушаСлужила мне в кухарках десять лет,Ни разу долга чести не наруша.Ходи за мной, за дочерью моей,Усердна будь; присчитывать не смей».

    Проходит день, другой. В кухарке толкуДовольно мало: то переварит,То пережарит, то с посудой полкуУронит; вечно всё пересолит.Шить сядет — не умеет взять иголку;Ее бранят — она себе молчит;Везде, во всем уж как-нибудь подгадит.Параша бьется, а никак не сладит.

    Поутру, в воскресенье, мать и дочьПошли к обедне. Дома лишь осталасьМавруша; видите ль: у ней всю ночьБолели зубы; чуть жива таскалась;Корицы нужно было натолочь, —Пирожное испечь она сбиралась.Ее оставили; но в церкви вдругНа старую вдову нашел испуг.

    Она подумала: «В Мавруше ловкойЗачем к пирожному припала страсть?Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой!Не вздумала ль она нас обокрастьДа улизнуть? Вот будем мы с обновкойДля праздника! Ахти, какая страсть!»Так думая, старушка обмиралаИ наконец, не вытерпев, сказала:

    «Стой тут, Параша. Я схожу домой;Мне что-то страшно». Дочь не разумела,Чего ей страшно. С паперти долойЧуть-чуть моя старушка не слетела;В ней сердце билось, как перед бедой.Пришла в лачужку, в кухню посмотрела, —Мавруши нет. Вдова к себе в покойВошла — и что ж? о боже! страх какой!

    Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,Кухарка брилась. Что с моей вдовой?«Ах, ах!» — и шлепнулась. Ее увидя,Та, второпях, с намыленной щекойЧерез старуху (вдовью честь обидя),Прыгнула в сени, прямо на крыльцо,Да ну бежать, закрыв себе лицо.

    Обедня кончилась; пришла Параша.«Что, маменька?» — Ах, Пашенька моя!Маврушка... «Что, что с ней?» — Кухарка наша...Опомниться досель не в силах я...За зеркальцем... вся в мыле... — «Воля ваша,Мне, право, ничего понять нельзя;Да где ж Мавруша?» — Ах, она разбойник!Она здесь брилась!.. точно мой покойник! —

    Параша закраснелась или нет,Сказать вам не умею; но МаврушкиС тех пор как не было, — простыл и след!Ушла, не взяв в уплату ни полушкиИ не успев наделать важных бед.У красной девушки и у старушкиКто заступил Маврушу? признаюсь,Не ведаю и кончить тороплюсь.

    — Как, разве все тут? шутите! — «Ей-богу».— Так вот куда октавы нас вели!К чему ж такую подняли тревогу,Скликали рать и с похвальбою шли?Завидную ж вы избрали дорогу!Ужель иных предметов не нашли?Да нет ли хоть у вас нравоученья?«Нет... или есть: минуточку терпенья...

    Вот вам мораль: по мненью моему,Кухарку даром нанимать опасно;Кто ж родился мужчиною, томуРядиться в юбку странно и напрасно:Когда-нибудь придется же емуБрить бороду себе, что несогласноС природой дамской... Больше ничегоНе выжмешь из рассказа моего».

1830