Давид Бурлюк - Садок судей
Дремучий лес
Все шамкают, шепчутсяДремучие старые воины.Густо сомкнулись.Высокие зеленые стрелыВ небо направлены.Точно стариковские брови,Седые ветви навислиИ беззубо шепчутся.По-стариковски глухоПоскрипывают, кашляют.И все ворчат, ворчатНа маленьких внучат.А те, еще совсем подростки,Наивно тоже качаются,Легкодумно болтаяТоненькими веточками;Да весело заигрываютС солнечными ленточками,Что ласково струятсяСквозь просветы.Ах, какое им делоДо того, что стропе дедыПо привычке шепчутся,Да все — беззубые — ворчат,Какое шалунам дело!Им бы только с ветеркомПоиграть, покачаться,Только б с солнечнымиЛасковыми ленточкамиПонежиться, посмеяться.А деды зелеными головамиТолько покачивают;Седыми глазамиСмотрят на шалунов внучат.И все ворчат. Ворчат.
Серебряные стрелки
На речушке-извивушке,На досчатом плотике,Под зелеными грусточками,Схоронившись от жары,Я лежу.И прислонившисьНосом к самой воде,Я гляжуНа зеленое дноИ мне все ясно видно.Вот из под плотикаВыплыли две остроглазыеРыбки и,Сверкнув серебром, убежали.Из под камешкаВдруг выскочили пузырьки,Бусами поднялись на верхИ полопались. Кто тоПрошмыгнул в осокуИ оставил мутный след.Где то булькнуло.И под плотик пронесласьСтая серебряных стрелок.Успокоилось.Рука течения сноваСпокойно стала гладитьЗеленые волосы дна.На солнечном просветеЧто то (мне не видно что)Беленькое, крошечноеЗаиграло радужными лучами,Как вечерняя звездочка.У! из под плотика выплылиЦелые тучи рыбешек.И потянулись вперед,Рассыпались, зашалили,Точно только что выпущенныеШкольники из школы.Ужо подождите учителя —Старого окуня,Или учительшу —Щуку —Они вам зададут.Ого! Все разбежались.Кто куда? Неизвестно.Потом все-откуда? —Снова столпились.И побежали дальше.Над головой веретешкоПролетело, за ним кулик.Ветерок подул.Закачались кроткиеЗеленые грусточкиНад речушкой — извивушкой.Хлюпнула вода под плотиком.Стрельнула серебрянаяБыстрая стрелкаИ запуталась в шелковыхЛенточках осоки.Ну, вот… Ах ты… ВотНапугала, дикая:Чуть не в нос стрельнулаШальная стрелка.Я даже отскочил.Впрочем, — кто знает? —Она, может быть,Хотела меня поцеловать.Ведь вот какая!
Вечером на даче
Перед балконом в мусореЗаалело от бутылки донце,Отразившись стреламиВ розовом оконце:Потянулось спатьВялое солнцеЗа колючий лес,За дымные горы.Тише. ПокудаНе бренчите посудой:Телеграфист в ударе —Поет «разлуку»,Держа важно руку,Подыгрывает на бандуре.Грустно. Вдруг,Как бес,Пробежала шальная собакаМимо.В ухо залезПискляк-кусака.Замотался.Где то за реченкойУтка проскрипелаКря-кря…Нищая — девочка подошлаС протянутой ручонкой —Запела:«Родной мой отецСгорел от вина.Мать на столе холодна.Я сирота голодна»…Нежный телеграфистНеловко смолк:Может быть, оттого,Что две слезы нежданноНа бандуру скатились…Унесли чайную посуду.Хлопнули стеклянными дверями.Лампу зажгли.Серые занавескиТихо опустились.Я не буду сегодня большеСидеть на балконеИ не пойду гулять.Нет, не пойду.Как красный уголь,Затлело в мусореОт бутылки донце:Утянулось спатьВялое солнцеЗа колючий лес,За дымные горы.
Скука девы старой
Затянулось небо парусиной.Сеет долгий дождик.Пахнет мокрой псиной.Нудно. Ох, как одиноко-нудно.Серо, бесконечно серо.Чав-чав… чав-чав…Чав-чав… чав-чав…Чавкают часы.Я сижу давно-всегда однаУ привычного истертого окна.На другом окошке дремлет,Одинокая,Сука старая моя.Сука-«Скука».Так всю жизнь мы просиделиУ привычных окон.Все чего то ждали, ждали.Не дождались. Постарели.Так всю жизнь мы просмотрели:Каждый день шел дождик…Так же нудно, нудно, нудно.Чавкали часы.Вот и завтра это небоЗатянется парусиной.И опять запахнет старойМокрой псиной.
Екатерина Низен
Детский рай
Там с утра до вечера привязанные на веревочках резвились маленькие сопливые существа. Не то это были рабы, взятые в плен, не то необходимые и ненужные принадлежности песчаной площадки.
И неизвестно было, зачем собственно понадобилось этим жирным и сонным, одетым в лиловую кисею, держать неизменно около себя по нескольку штук этих неприятных, нечистоплотных, визгливых животных.
Маленький рай был под железнодорожным откосом, темно-зеленым и жирным, у самого полотна. Он весь был покрыт песком и обставлен скамейками для лиловых. С одного края была береза, громадная, немного наклонившаяся и грустная. Но собственно здесь она была совершенно ни к чему; впрочем, ее и срубили очень скоро, чтобы расчистить крокет для лиловых.
Приходили и уходили поезда. Много людей толпилось на платформе рядом с песочной площадкой; поднимались по деревянной лестнице и опять спускались. Маленькие животные на них не смотрели, потому что люди были совершенно одинаковые и очень шумели. На площадке все было одинаковое и все какое-то ненастоящее: песок не пачкал, трава по краям была сухая, не пахла и не шевелилась от воздуха. Только береза была, пожалуй, другая, потому, что с нее всегда падало что-нибудь особенное: зеленые червяки, зеленые мягкие под пальцами сережки, скрепленные из звездочек, листья, прутики…
За площадкой подальше начиналось, должно-быть, другое царство, — очень интересное. Даже на края уже заползали иногда странные жучки, в бугорках, должно быть, злые, — и между обыкновенной крупной и пыльной травой попадались совсем маленькие, зеленые звездочки — в ноготь, — мокроватые, жирные и про них хотелось что-нибудь рассказывать…
Но уйти подальше было нельзя. Маленьких животных стерегли. С утра они приходили с лопатками и деревянными чашечками и должны были рыть песок до вечера. Если даже они и пробовали уходить, то натягивались незаметные веревочки и сейчас же становилось беспокойно и скучно, и приходилось возвращаться.
Лиловые выползали только к двенадцати, еще сонные и мягкие от жары. А до них тут на площадки были семечки, толстые, тусклые сапоги, запах ситцевых платьев. Это было время наемных, — розовых с белыми передниками и масляными волосами. Эти просто тупо отсиживали свое время и вздыхали, глядя на голубое небо, из которого нельзя сшить кофты. Но почему-то маленьким животным с ним было уютнее, — больше по себе. При розовых они больше визжали, дрались и пачкались: и глаза у них не много блестели.
Когда приходили лиловые все смолкало. Они шуршали, занимали много места и очень сильно пахли. Семечек как-то не было заметно, и играть ни во что настоящее уже было нельзя, — не выходило. Время делалось медленнее.
Потом надо было идти домой есть, хотя есть не хотелось. Лиловые подымались молча друг за другом и надо было следовать за своими.
Кто-нибудь, пользуясь наступившим наконец движением, забегал на минуту в овражек, где был мокрый песок, головастики и черные кусочки дерева. Все это было захватывающе… Т. е. до чего это было удивительно… но его лиловая уже удалялась, непреложная и непререкаемая, как обед… Веревочка натягивалась и он бросался догонять.
На короткое время площадка была почти пустая. Приходили и уходили поезда. Песок был горячий и пахло летом. Но потом опять все возвращались, в двойном количестве, окрепшие к вечеру, говорливые и смешливые. И выходило как-то так, что не оставалось ни травы, ни настоящего песка, ни деревьев.
