Белла Ахмадулина - Стихотворения

Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.

ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ

Пятнадцать мальчиков, а может быть и больше,а может быть, и меньше, чем пятнадцать,испуганными голосамимне говорили:«Пойдём в кино или в музей изобразительных искусств».Я отвечала им примерно вот что:«Мне некогда».Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.Пятнадцать мальчиков надломленными голосами мне говорили:«Я никогда тебя не разлюблю».Я отвечала им примерно вот что:«Посмотрим».

Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.Они исполнили тяжёлую повинностьподснежников, отчаянья и писем.Их любят девушки —иные красивее, чем я,иные некрасивее.Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно, а подчас злорадноприветствуют меня при встрече,приветствуют во мне при встречесвоё освобождение, нормальный сон и пищу…Напрасно ты идёшь, последний мальчик.Поставлю я твои подснежники в стакан,и коренастые их стебли обрастутсеребряными пузырьками…Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,как будто победил меня,а я пойду по улице, по улице…

50-е

Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.

* * * «Вот не такой, как двадцать лет назад…»

Вот не такой, как двадцать лет назад,а тот же день. Он мною в половинепокинут был, и сумерки на садтогда не пали и падут лишь ныне.

Барометр, своим умом дошеддо истины, что жарко, тем же деломи мненьем занят. И оса — дюшескогтит и гложет ненасытным телом.

Я узнаю пейзаж и натюрморт.И тот же некто около почтамтадо сей поры конверт не надорвёт,страшась, что весть окажется печальна.

Всё та же в море бледность пустоты.Купальщик, тем же опалённый светом,переступает моря и строфытуманный край, став мокрым и воспетым.

Соединились море и пловец,кефаль и чайка, ржавый мёд и жало.И у меня своя здесь жертва есть:вот след в песке — здесь девочка бежала.

Я помню — ту, имевшую в видуписать в тетрадь до сини предрассветной.Я медленно навстречу ей иду —на двадцать лет красивей и предсмертней.

— Всё пишешь, — я с усмешкой говорю.Брось, отступись от рокового дела.Как я жалею молодость твою.И как нелепо ты, дитя, одета.

Как тщетно всё, чего ты ждёшь теперь.Всё будет: книги, и любовь, и слава.Но страшен мне канун твоих потерь.Молчи. Я знаю. Я имею право.

И ты надменна к прочим людям. Тыне можешь знать того, что знаю ныне:в чудовищных веригах немотыоплачешь ты свою вину пред ними.

Беги не бед — сохранности от бед.Страшись тщеты смертельного излишка.Ты что-то важно говоришь в ответ,но мне — тебя, тебе — меня не слышно.

1977

Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.

СКАЗКА О ДОЖДЕ

в нескольких эпизодах с диалогом и хором детей

Е. Евтушенко

Со мной с утра не расставался Дождь.— О, отвяжись! — я говорила грубо.Он отступал, но преданно и грустновновь шёл за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.Его корила я:— Стыдись, негодник!К тебе в слезах взывает огородник!Иди к цветам!Что ты нашёл во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.Дождь был со мной, забыв про всё на свете.Вокруг меня приплясывали дети,как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.Я спряталась за стол, укрытый нишей.Дождь за окном пристроился, как нищий,и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щеканаказана пощёчиною влаги,но тут же Дождь, в печали и отваге,омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.Сырым платком я шею обвязала.Дождь на моём плече, как обезьяна,сидел. И город этим был смущён.

Обрадованный слабостью моей,он детским пальцем щекотал мне ухо.Сгущалась засуха. Всё было сухо.И только я промокла до костей.

Но я была в тот дом приглашена,где строго ждали моего привета,где над янтарным озером паркетавсходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождём?Ведь он со мной расстаться не захочет.Он наследит там. Он ковры замочит.Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я строго объяснила: — Добротаво мне сильна, но всё ж не безгранична.Тебе ходить со мною неприлично. —Дождь на меня смотрел, как сирота.

— Ну, чёрт с тобой, — решила я, — иди!Какой любовью на меня ты пролит?Ах, этот странный климат, будь он проклят! —Прощённый Дождь запрыгал впереди.

Хозяин дома оказал мне честь,которой я не стоила. Однако,промокшая всей шкурой, как ондатра,я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,дышал в затылок жалко и щекотно.Шаги — глазок — молчание — щеколда.Я извинилась: — Этот Дождь со мной.

Позвольте, он побудет на крыльце?Он слишком влажный, слишком удлинённыйдля комнат.— Вот как? — молвил удивлённыйхозяин, изменившийся в лице.

Признаться, я любила этот дом.В нём свой балет всегда вершила лёгкость.О, здесь углы не ушибают локоть,здесь палец не порежется ножом.

Любила всё: как медленно хрустятшелка хозяйки, затенённой шарфом,и, более всего, пленённый шкафом —мою царевну спящую — хрусталь.

Тот, в семь румянцев розовевший спектр,в гробу стеклянном, мёртвый и прелестный.Но я очнулась. Ритуал приветствий,как опера, станцован был и спет.

Хозяйка дома, честно говоря,меня бы не любила непременно,но робость поступить несовременночуть-чуть мешала ей, что было зря.

— Как поживаете? (О блеск грозы,смиренный в тонком горлышке гордячки!)— Благодарю, — сказала я, — в горячкея провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.Ведь я хотела, поклонившись слабо,сказать: — Живу хоть суетно, но славно,тем более, что снова вижу вас.)

Она произнесла:— Я вас браню.Помилуйте, такая одарённость!Сквозь дождь! И расстоянья отдалённость! —Вскричали все:— К огню её, к огню!

— Когда-нибудь, во времени другом,на площади, средь музыки и брани,мы б свидеться могли при барабане,вскричали б вы:— В огонь её, в огонь!

За всё! За дождь! За после! За тогда!За чернокнижье двух зрачков чернейших,за звуки, с губ, как косточки черешни,летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок.Огонь, мой брат, мой пёс многоязыкий!Лижи мне руки в нежности великой!Ты — тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

— Ваш несколько причудлив монолог, —проговорил хозяин уязвлённый. —Но, впрочем, слава поросли зелёной!Есть прелесть в поколенье молодом.

— Не слушайте меня! Ведь я в бреду! —просила я. — Всё это Дождь наделал.Он целый день меня казнил, как демон.Да, это Дождь вовлёк меня в беду.

И вдруг я увидала — там, в окне,мой верный Дождь один стоял и плакал.В моих глазах двумя слезами плаваллишь след его, оставшийся во мне.

Одна из гостий, протянув бокал,туманная, как голубь над карнизом,спросила с неприязнью и капризом:— Скажите, правда, что ваш муж богат?

— Богат ли он? Не знаю. Не вполне.Но он богат. Ему легка работа.Хотите знать один секрет?— Есть что-то неизлечимо нищее во мне.

Его я научила колдовству —во мне была такая откровенность —он разом обратит любую ценностьв круг на воде, в зверька или траву.

Я докажу вам! Дайте мне кольцо.Спасём звезду из тесноты колечка! —Она кольца мне не дала, конечно,в недоуменье отстранив лицо.

— И, знаете, ещё одна деталь —меня влечёт подохнуть под забором.(Язык мой так и воспалялся вздором.О, это Дождь твердил мне свой диктант.)

Всё, Дождь, тебе припомнится потом!Другая гостья, голосом глубоким,осведомилась:— Одарённых богомкто одаряет? И каким путём?

Как погремушкой, мной гремел озноб:— Приходит бог, преласков и превесел,немножко старомоден, как профессор,и милостью ваш осеняет лоб.

А далее — летите вверх и вниз,в кровь разбивая локти и коленкио снег, о воздух, об углы Кваренги,о простыни гостиниц и больниц.

Василия Блаженного, в зубцах,тот острый купол помните?Представьте —всей кожей об него!— Да вы присядьте! —она меня одёрнула в сердцах.

Тем временем, для радости гостей,творилось что-то новое, родное:в гостиную впускали кружевное,серебряное облако детей.

Хозяюшка, прости меня, я зла!Я всё лгала, я поступала дурно!В тебе, как на губах у стеклодува,явился выдох чистого стекла.

Душой твоей насыщенный сосуд,дитя твоё, отлитое так нежно!Как точен контур, обводящий нечто!О том не знала я, не обессудь.

Хозяюшка, звериный гений твойв отчаянье вселенном и всенощномнад детищем твоим, о, над сыночкомвеликой поникает головой.

Дождь мои губы звал к её руке.Я плакала:— Прости меня! Прости же!Глаза твои премудры и пречисты!

Тут хор детей возник невдалеке:— Ах, так сложилось время —смешинка нам важна!У одного еврея —xе-xе! — была жена.

Его жена корпеланад тягостным трудом,чтоб выросла копейкавеличиною с дом.

О, капелька металла,созревшая, как плод!Ты солнышком вставала,украсив небосвод.

Всё это только шутка,наш номер, наш привет.Нас весело и жуткорастит двадцатый век.

Мы маленькие дети,но мы растём во сне,как маленькие деньги,окрепшие в казне.

В лопатках — холод милыйи острия двух крыл.Нам кожу алюминий,как изморозь, покрыл.

Чтоб было жить не скучно,нас трогает поройискусствочко, искусство,ребёночек чужой.

Дождливость есть оплошностьпустых небес. Ура!О пошлость, ты не подлость,ты лишь уют ума.

От боли и от гневаты нас спасёшь потом.Целуем, королева,твой бархатный подол!

Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.Моё плечо вело чужую руку.Я, как птенца, в ладони грела рюмку.Попискивал её открытый клюв.

Хозяюшка, вы ощущали грусть,над мальчиком, заснувшим спозаранку,в уста его, в ту алчущую ранку,отравленную проливая грудь?

Вдруг в нём, как в перламутровом яйце,спала пружина музыки согбенной?Как радуга — в бутоне краски белой?Как тайный мускул красоты — в лице?

Как в Сашеньке — непробужденный Блок?Медведица, вы для какой забавыв детёныше влюблёнными зубамивыщёлкивали бога, словно блох?

Хозяйка налила мне коньяка:— Вас лихорадит. Грейтесь у камина. —Прощай, мой Дождь!Как весело, как милопринять мороз на кончик языка!

Как крепко пахнет розой от вина!Вино, лишь ты ни в чём не виновато.Во мне расщеплён атом винограда,во мне горит двух разных роз война.

Вино моё, я твой заблудший князь,привязанный к двум деревам склонённым.Разъединяй! Не бойся же! Со звономменя со мной пусть разлучает казнь!

Я делаюсь всё больше, всё добрей!Смотрите — я уже добра, как клоун,вам в ноги опрокинутый поклоном!Уж тесно мне средь окон и дверей!

О господи, какая доброта!Скорей! Жалеть до слёз! Пасть на колени!Я вас люблю! Застенчивость калекибледнит мне щёки и кривит уста.

Что сделать мне для вас хотя бы раз?Обидьте! Не жалейте, обижая!Вот кожа моя — голая, большая:как холст для красок, чист простор для ран!

Я вас люблю без меры и стыда!Как небеса, круглы мои объятья.Мы из одной купели. Все мы братья.Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!

Прошёл по спинам быстрый холодок.В тиши раздался страшный крик хозяйки.И ржавые, оранжевые знакивдруг выплыли на белый потолок.

И — хлынул Дождь! Его ловили в таз.В него впивались веники и щётки.Он вырывался. Он летел на щёки,прозрачной слепотой вставал у глаз.

Отплясывал нечаянный канкан.Звенел, играя с хрусталём воскресшим.Дом над Дождём уж замыкал свой скрежет,как мышцы обрывающий капкан.

Дождь с выраженьем ласки и тоски,паркет марая, полз ко мне на брюхе.В него мужчины, поднимая брюки,примерившись, вбивали каблуки.

Его скрутили тряпкой половойи выжимали, брезгуя, в уборной.Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,кричала я:— Не трогайте! Он мой!

Он был живой, как зверь или дитя.О, вашим детям жить в беде и муке!Слепые, тайн не знающие рукизачем вы окунули в кровь Дождя?

Хозяин дома прошептал:— Учти,ещё ответишь ты за эту встречу! —Я засмеялась:— Знаю, что отвечу.Вы безобразны. Дайте мне пройти.

Пугал прохожих вид моей беды.Я говорила:— Ничего. Оставьте.Пройдёт и это. —На сухом асфальтея целовала пятнышко воды.

Земли перекалялась нагота,и горизонт вкруг города был розов.Повергнутое в страх Бюро прогнозовосадков не сулило никогда.

1962