Владимир Маяковский - Любит? не любит? Я руки ломаю

Роковой женщиной в жизни Маяковского считается Вероника Полонская. На нее обратила внимание сама Лиля Брик. Именно она в 1929 году пригласила начинающую актрису МХАТа играть в фильме «Стеклянный глаз», который Осип Брик снимал вместе с режиссером Жемчужным. Отцом Полонской, кстати, был знаменитый король экрана Витольд Полонский, партнер Веры Холодной. От отца актриса унаследовала ослепительную красоту. Роман протекал бурно. Она была замужем, и Маяковский упорно добивался, чтобы она оставила мужа. Воспоминания Полонской были долгое время запрещены, но затем опубликованы. Вероника Витольдовна — свидетель последней минуты жизни поэта. Их объяснение на квартире Маяковского было тяжелым, но перед уходом Полонской Маяковский поцеловал ее, ласково успокоил и пообещал позвонить в пять часов. Она только вышла и сразу же услышала выстрел.

Полонская закричала, заметалась по коридору не в силах заставить себя вернуться. Когда же она все-таки вбежала в комнату, там еще стояло облачко дыма от выстрела. «Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. Глаза у его были открыты, он смотрел прямо вперед на меня и все силился поднять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые. Потом голова упала, и он стал постепенно бледнеть…»

И Брик, и Полонская потом еще долго-долго жили. На протяжении многих лет они встречались, даже симпатизировали друг другу. Брик даже однажды сказала: «Как ужасно поступил Володя по отношению к Норе! Он искалечил ей жизнь, упомянув о ней в предсмертной записке. Ее на следующий день напечатали в газете, все узнали об их романе, муж бросил ее. Уверена, что Володя сделал это не со зла, он хотел обеспечить ее, но объективно — Нора же осталась одна!..» В свою очередь Полонская, узнав о смерти Брик, написала: «Я всегда очень любила Лиличку и глубоко ее уважала.»

Лучшие стихотворения Владимира Маяковского — о любви и посвящены Лиле Брик. Потрясающая по силе лирика:

Завтра забудешь,что тебя короновал,что душу цветущую любовью выжег,и суетных дней взметенный карнавалрастреплет страницы моих книжек…Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?Дай хотьпоследней нежностью выстелить твой уходящий шаг.

Нина Щербак

По мостовой моей души изъезженной

1912–1915

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,плеснувши краску из стакана;я показал на блюде студнякосые скулы океана.На чешуе жестяной рыбыпрочел я зовы новых губ.А выноктюрн сыграть могли бына флейте водосточных труб?

1913

Ночь

Багровый и белый отброшен и скомкан,в зеленый бросали горстями дукаты,а черным ладоням сбежавшихся оконраздали горящие желтые карты.

Бульварам и площади было не странноувидеть на зданиях синие тоги.И раньше бегущим, как желтые раны,огни обручали браслетами ноги.

Толпа — пестрошерстая быстрая кошка —плыла, изгибаясь, дверями влекома;каждый хотел протащить хоть немножкогромаду из смеха отлитого кома.

Я, чувствуя платья зовущие лапы,в глаза им улыбку протиснул; пугаяударами в жесть, хохотали арапы,над лбом расцветивши крыло попугая

1912

Утро

Угрюмый дождь скосил глаза.А зарешеткойчеткойжелезной мысли проводов —перина.И нанеевстающих звездлегко оперлись ноги.Но ги —бель фонарей,царейв короне газа,для глазасделала больнейвраждующий букет бульварных проституток.И жутокшуток.клюющий смех —из желтыхядовитых розвозросзигзагом.За гами жутьвзглянутьотрадно глазу:рабакрестовстрадающе-спокойно-безразличных,гробадомовпубличныхвосток бросал в одну пылающую вазу

1912

Порт

Простыни вод под брюхом были.Их рвал на волны белый зуб.Был вой трубы — как будто лилилюбовь и похоть медью труб.Прижались лодки в люльках входовк сосцам железных матерей.В ушах оглохших пароходовгорели серьги якорей.

1912

Уличное

В шатрах, истертых ликов цвель где,из ран лотков сочилась клюква,а сквозь меня на лунном сельдескакала крашеная буква.Вбиваю гулко шага сваи,бросаю в бубны улиц дробь я.Ходьбой усталые трамваискрестили блещущие копья.Подняв рукой единый глаз,кривая площадь кралась близко.Смотрело небо в белый газлицом безглазым василиска.

1913

Из улицы в улицу

У —лица.Лицаудоговгодоврез —че.Че —резжелезных конейс окон бегущих домовпрыгнули первые кубы.Лебеди шей колокольных,гнитесь в силках проводов!В небе жирафий рисунок готоввыпестрить ржавые чубы.Пестр, как форель,сынбезузорной пашни.Фокусникрельсытянет из пасти трамвая,скрыт циферблатами башни.

Мы завоеваны!Ванны.Души.Лифт.Лиф души расстегнули,Тело жгут руки.Кричи, не кричи:«Я не хотела!» —резокжгутмуки.Ветер колючийтрубевырываетдымчатой шерсти клок.Лысый фонарьсладострастно снимаетс улицычерный чулок.

1913

Вывескам

Читайте железные книги!Под флейту золоченой буквыполезут копченые сигии золотокудрые брюквы.А если веселостью песьейзакружат созвездия «Магги» —бюро похоронных процессийсвои проведут саркофаги.Когда же, хмур и плачевен,загасит фонарные знаки,влюбляйтесь под небом харчевенв фаянсовых чайников маки!

1913

Театры

Рассказ о взлезших на подмостокаршинной буквою графишь,и зазывают в вечер с досокзрачки малеванных афиш.Автомобиль подкрасил губыу блеклой женщины Карьера,а с прилетавших рвали шубыдва огневые фокстерьера.И лишь светящаяся грушао тень сломала копья драки,на ветке лож с цветами плюшаповисли тягостные фраки.

1913

Кое-что про Петербург

Слезают слезы с крыши в трубы,к руке реки чертя полоски;а в неба свисшиеся губывоткнули каменные соски.

И небу — стихши — ясно стало:туда, где моря блещет блюдо,сырой погонщик гнал усталоНевы двугорбого верблюда.

1913

За женщиной

Раздвинув локтем тумана дрожжи,цедил белила из черной фляжкии, бросив в небо косые вожжи,качался в тучах, седой и тяжкий.

В расплаве меди домов полуда,дрожанья улиц едва хранимы,дразнимы красным покровом блуда,рогами в небо вонзались дымы.

Вулканы-бедра за льдами платий,колосья грудей для жатвы спелы.От тротуаров с ужимкой татьейревниво взвились тупые стрелы.

Вспугнув копытом молитвы высей,арканом в небе поймали богаи, ощипавши с улыбкой крысьей,глумясь, тащили сквозь щель порога.

Восток заметил их в переулке,гримасу неба отбросил вышеи, выдрав солнце из черной сумки,ударил с злобой по ребрам крыши.

1913

Я

По мостовоймоей души изъезженнойшаги помешанныхвьют жестких фраз пяты.Где городаповешеныи в петле облаказастылибашенкривые выи —идуодин рыдать,что перекресткомраспятыгородовые.

Морей неведомых далеким пляжемидет луна —жена моя.Моя любовница рыжеволосая.За экипажемкрикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.Венчается с автомобильным гаражем,целуется с газетными киосками,а шлейфа млечный путь моргающим пажемукрашен мишурными блестками.А я?Несло же, палимому, бровей коромыслоиз глаз колодцев студеные ведра.В шелках озерных ты висла,янтарной скрипкой пели бедра?В края, где злоба крыш,не кинешь блесткой песни.В бульварах я тону, тоской песков овеян:ведь это ж дочь твоя —моя песняв чулке ажурному кофеен!

У меня есть мама на васильковых обоях.А я гуляю в пестрых павах,вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.Заиграет вечер на гобоях ржавых,подхожу к окошку,веря,что увижу опятьсевшуюна домтучу.А у мамы больнойпробегают народа шорохиот кровати до угла пустого.Мама знает —это мысли сумасшедшей ворохивылезают из-за крыш завода Шустова.И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой,окровавит гаснущая рама,я скажу,раздвинув басом ветра вой:«Мама.Если станет жалко мневазы вашей муки,сбитой каблуками облачного танца,—кто же изласкает золотые руки,вывеской заломленные у витрин Аванцо?..»

Я люблю смотреть, как умирают дети.Вы прибоя смеха мглистый вал заметилиза тоски хоботом?А я —в читальне улиц —так часто перелистывал гроба том.Полночьпромокшими пальцами щупаламеняи забитый забор,и с каплями ливня на лысине куполаскакал сумасшедший собор.Я вижу, Христос из иконы бежал,хитона оветренный крайцеловала, плача, слякоть.Кричу кирпичу,слов исступленных вонзаю кинжалв неба распухшего мякоть:«Солнце!Отец мой!Сжалься хоть ты и не мучай!Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.Это душа мояклочьями порванной тучив выжженном небена ржавом кресте колокольни!Время!Хоть ты, хромой богомаз,лик намалюй мойв божницу уродца века!Я одинок, как последний глазу идущего к слепым человека!»

1913