Юрий Кублановский - Сборник стихов
Евса Ирина. Створка твоего окна
ПЕРЕПИСКА
Пишет Весам Водолей: «Приезжай сюда.Пусть не развеселю, но скучать не дам.Хочешь, мы, невзирая на холода,в Дрезден с тобой смотаемся и в Потсдам?»
Пишут Весы Водолею: «Давай махнёмв Крым! Там в ночи — плюс девять, семнадцать — днем.И у моих приятелей во дворерозы цветут, ты вдумайся, в декабре».
Пишет Весам Водолей: «Не могу. Прости.Я здесь не на плаву, а на самом дне.Всех сбережений хватит на треть пути.Как ни крути, а лучше уж ты — ко мне».
Пишут Весы Водолею: «Просрочен мойпаспорт, а с новым столько теперь возни!И вообще: тащиться в Берлин зимой…Видимо, не получится. Извини».
Пишет Весам Водолей: «Я пятнадцать летне был в отчизне-мачехе. Ты поверь,если б не пресловутый в шкафу скелет,я бы давно в твою постучался дверь».
Пишут Весы Водолею: «А в той, другой,что, как родная мать, прикормила вас,быстро ль привык не вздрагивать, дорогой,от ежедневных „шнеллер“ и „аусвайс“?»
Пишет Весам Водолей: «Как я мог забыть?Вы ведь чуть что — под дых». — «Поясню грубей, —пишут Весы Водолею, — на всё забитьсмог ты когда-то? Вот и сейчас забей».
«Но еще ты спал под лепет ависаги…»
Но еще ты спал под лепет ависаги,даже не закрывхлипкого окна в нетопленой общагес видом на залив.
Спал, пока за мной осенней масти коллитопала туда,где с пяти утра стояли на приколепришлые суда;
где не молодой, но всё-таки повесаюной визавитщился втолковать за чашечкой эспрессотонкости любви
и, без чаевых очухавшись, в неслабыхвыраженьях крылжизнь свою и всех, кто к ней причастен, лабух,прошерстивший Крым.
Истончаясь и дробясь, покуда спал тыпод рассветный бриз,низкий полз туман вдоль набережной Ялты,изымая из
бытия — лотки, помпезные фронтоныи — невдалеке —пирс, над коим птиц бесшумные фантомы,заходя в пике,
падали туда, где на ребристом глянцежидкого свинцабагровел буёк, подрагивая в танцеголовой пловца…
Выразив протест витрине магазина,продолжавшей спать,тощая, ко мне прибившаяся псинапотрусила вспять —
не к пустым ларькам, но в сторону пригорка,где, болтаясь натреснувшей петле, поскрипывала створкатвоего окна.
«Блеском металлических коронок…»
Трудно жить на свете
октябрёнку Пете:
бьет его по роже
пионер Серёжа.
Блеском металлических короноквстречных ослепляя наугад,Петя, постаревший октябрёнок,топает с баклажками в ботсад.
Непонятный сбой в семейной саге,ласковый, ручной полудебил,за сирень, цветущую в овраге,он прогулки эти полюбил.
Наблюдает Петя, как в бюветеубывает чистая вода.Он уже усвоил, что на светеесть плохое слово никогда.
Есть больница в трёх шагах от дома,у подъезда — чёрный пёс Пират.Мама есть, вахтёрша тётя Тома,а ещё Серёжа — старший брат.
И когда, условившись о встрече,брат приходит изредка в семью,Петя робко втягивает в плечиголову болезную свою.
То ли взбучки ждет он по привычке,то ль конфет, обещанных ему,заплетая в куцые косичкискатерти парадной бахрому.
На родню косит он виновато,потому что вновь не угодил,под софу загнав фуражку брата,чтоб подольше тот не уходил.
Пирожков любимых, с потрохами,не беря с тарелки, хоть умри,он сидит в рубахе с петухамигрозового облака внутри.
Миг затишья Петю не обманет, —он затылком чует, что вот-вотналетит, сверкнёт, бабахнет, грянет!..Но до свадьбы точно заживёт.
«Погиб, — сказали. — В пьяной драке не уберёгся от ножа…»
«Погиб, — сказали. — В пьяной драке не уберёгся от ножа.Его нашли у гаража, ну, там, где мусорные баки».Два бака. Я их помню. Да. Ещё — беседку в брызгах света,где мы играли в города, а повзрослев, совсем не в это.Кусты, скрывающие лаз в заборе. Запахи столовки.За тридцать лет хотя бы раз могла сойти на остановке.Так нет же. Пальцем по стеклу водила, злясь на жизнь иную,где старый хлебный на углу перелицован был в пивную.Но если б знать, что ты уже — от встреч случайных независим —в тот край, куда не пишут писем, успел отбыть на ПМЖ,чтоб, как тогда, — из темноты, многоочитой и хрипатой, —кричать мне с первого на пятый: «Я не люблю тебя! А ты?»
«И седую Машу в грязном платочке в клетку…»
И седую Машу в грязном платочке в клетку,и её срамную дочку-алкоголичку,и жадюгу Пашу, склочную их соседку,подбери, Господь, в свою золотую бричку.
Видишь, как плетутся, глядя себе под ноги,за кусты цепляясь и тормозя позорнона крутых подъёмах? Куры так на дорогезагребают пыль, надеясь нашарить зерна.
Тут одно словцо — и дурость пойдёт на дурость,и степное эхо бодро подхватит: «Бей их!»…Отстаёт одна. Другая, как мышь, надулась.У неё сушняк. А третья костит обеих:
«Не сыскать у вас и корки сухой на полке!Полведра картошки не накопать за лето!Вечно двери настежь. Каждый кобель в посёлкезнает, чем за водку платит давалка эта!»
Посади их, Боже, в бричку свою, в повозку.Брось попонку в ноги, ибо одеты плохо.И, стерев заката яростную полоску,засвети над ними звёзды чертополоха.
Подмигни им вслед пруда маслянистой ряской,прошурши сухими листьями наперстянки.Склей дремотой веки и убаюкай тряской,чтоб друг с другом слиплись, как леденцы в жестянке.
И приснятся им за главной Твоей развилкой,за холмом, горящим, словно живой апокриф:тёте Маше — внук, Маринке — моряк с бутылкой,а сквалыге Паше — полный солений погреб
да ещё пампушки и сковородка с карпом.…Кто-то всхлипнет жалко, кто-то заплачет тонко.А куда везут их с этим бесценным скарбом —ни одна не спросит, — не отобрали б только.
ДЕНЬ ВОЕННО-МОРСКОГО ФЛОТА
Отбрив жену, сосед нырнул в кустыс бутылкою «Метаксы».За флигелем драчливые котыбранятся по-китайски.
Бесшумный нетопырь — то вниз, то вверх.Жужжит ночная трасса.У школы запускают фейерверкдва местных лоботряса.
Курортники сражаются в деберц;сквозь праздничные залпыдоносится: минелла, белла, терц.«Цыганщина!» — cказал бы
один поэт. Не зря же из райка,грозящего попойкой,ты вырван, как страница дневникас большой и жирной двойкой.
Но размышляешь, прячась меж ветвейживучей ежевики,что было бы верней зайти с червейтому, кто ходит с пики;
что ты ловил удачу, как юнец,рванувший в самоволку,а мир ловил тебя и наконецзубами взял за холку.
И вот висишь над грудой кирпича,над пыльным базиликом,ножонками беспомощно суча,давясь беззвучным криком.
КОГДА-ТО…
Но были там они, ведя игру
Миров…
В. НабоковСтол со скамьёй во двореи дыханье подвальных глубинзатхлое в том сентябре,что к тебе нас бездумно прибил.
С пятого (бьюсь об заклад)этажа увертюра Масснельётся, впадая в закат,беспородный, как «Бiле мiцне».
…Так хорошо мы сидим,вчетвером, как ни разу потом.Банка дешёвых сардини нарезанный крупно батон.
Блещет щербатость двораозерцами бензиновых луж.«Жизнь, — говоришь ты, — играв дурака, и на вылет к тому ж.
Кстати, а как про игруу Набокова в „Бледном огне“,помнишь?» Скорее умру,чем признаюсь, что нечего мне
вспомнить. И мямлю: «Ну да.На английском? А что за строка?»Лучше б сгореть от стыдамне в огне этом! «Ладно, пока,
други». И смотрим втроём,как в плаще ты идешь через двор.…Всех нас в отчёте своемупомянет настырный филёр,
тот, что с обувки сыройсоскоблив непросохшую грязь,вражий припишет настрой,а еще — с диссидентами связь
мне, размышляющей лишьоб одном (кто бы в чём ни винил):всё же — в четверг позвонишьили в пятницу? Не позвонил.
Куллэ Виктор. Подступает вода
