Игорь Шкляревский - Сборник стихов
ОДА ОСЕНИ
Когда всей раковиною ушнойприльну, в саду осеннем стоя,к живому, чувствую душойс землёй всецело феодальное родство я.Тогда я завожу интимнывсепрославляющие гимны.Бывает, что безмерно засмотрюсь,заслушаюсь и мигом пылкос жестоким миром замирюсь, —я, высших милостей усердная копилка!Чу! Тонкую тропинку, верно,перебежала горна серна.Уж затевает шахматы листва,на тихий пруд слетая мелкий,секунда в воздухе, чиста,висит, как на флажке, необоримой стрелкой.То осень, осень златовласаждёт окончательного часа.Мы станем с ней ушедших поминать.Ни золотых монет, ни медисвоей мне не на что менять.Пусть боголюбые мне жизнь сулят по смерти,каким бы ни было жилище,такой не будет духу пищи.Не будет. Я всегда хочу домой, —единственный бесценный дар мой.Фрагмент ограды — струнный строй —в развилке дерева мелькнёт горящей арфой.Погаснет? Я и сам немею,но быть нерадостну не смею.
БАЛЛАДА О ЛЮБВИ
Закончив дело, мы распались на двене слишком грецкие, но слишком скорлупы,народ не побеждает в этой битве,а мы с подругой были из толпы,особенно она, спросив: «А где жетвой благодарный поцелуй?»,«Чем дальше в лес, — подумал я, — тем режевстречайся с этой дамой, не балуй».Не слишком грецкие, но слишком скорлупы.А как-то говорит: «Сфотографируй», —взглянула розово и, как модель, легла,туманясь, на тахту большой фигурой,при этом обнажившись догола.И тут я понял, с кем имею дело.Тридцатилетие томуназад я трогал трепетное тело(возможно, что её) в одном дому.Мне было пятьдесят, ей сорок восемь,когда мы начали навёрстывать своиупущенные трепетанья вёсенпод знаком розы в золотом аи.Что до меня, то я любил впервые,но через года полторамы из прямых зеркал вошли в кривые,и поплыла любовь в два топора.Я ей сказал: «Ты больше не оазис.Ты, извини, для нужд любви резервуар».Когда клиентов не было и кризисслучался, я платил ей гонорар.Потом она разваливаться стала,сначала отвалился нос,за ним два уха, брови, губки алы… —всё медленно летело под откос.Вчера, листая школьные альбомы, —в овалах лица молчаливой чистоты! —увидел, как из лёгкой полудрёмыприблизились небесные черты.Потом пошёл на кладбище (тут рядом,наш петербург не так велик),где в спину был окликнут тихим взглядом.Я сделал вид, что я другой старик.В овалах лица молчаливой чистоты.
ТЕХНИКА РАССТАВАНЬЯ
1. Надо отладить технику расставанья,тянущегося от живота до горла,где глухонемая птица повествованьямашет крыльями голо.И когда слетает внезапная птица этана кормушку сердца, минуя мозг твой,выставляй знак запрета,отгоняя глухонемую в её край заморский.
2. Расставанье — окна любви и сетованья.Приглуши песню жалости об одиноком,чтобы поезд дальнего следованиястал сплошной полосой без окон,чтобы просто существовал как данность,не обнаруживая смысла, не жаля.Стой на полосе отчуждения, отчуждаясь,пока не скрылись из вида его детали.Пусть выгорают цвета дорогой палитрыи замолкают всё бережней и безбрежнейшатуны, рычаги, фонари, цилиндры,дымовые трубы и золотниковые стержни.
3. Когда собирается вроде тучитяжёлая мысль, угрожаяприпадком падучей,и гиблого ждёт урожая,когда шевеление её близко,и тени выходят из ниши,и ласточки низкохлопочут, ныряя под крыши,я строю привычную оборонуиз кавалерии лёгкихзалётных (лишь трону —взовьются), от горя далёких,я быстро по дому иду со спичкой,и вот уже свечи пылают,и страх мой привычкалечебной пыльцой опыляет.
Олег Дозморов. Казнь звуколюба
«Стул из „Икеи“ собирая…»
Стул из «Икеи» собирая,спроси, откуда древесина?Неужто правда из Китая?В стеклопакетах вечер синий.На этикетке Made in China,а пахнет нашей русской ёлкой,волнующе необычайно,растущей далеко за Волгой.Нет, мы ребята не такие,чтобы вот так, с пол-оборота.Какая к чёрту ностальгия,когда тут три часа полёта.Собрал в итоге эту мебельза пять минут, поставил в угол.За окнами чужое небочернело, как кузбасский уголь,и говорило чистым ямбом,и оторачивало рифмой,и глухо доносилось: «Ямбург»из тьмы ночной необоримой.
«Какая ночь! Какая ночь, желанный и милый друг…»
Какая ночь! Какая ночь, желанный и милый друг!Какой сонет я сочинил туманный и полный мук.Какие я нарисовал картины и, полный тьмы,смотрел весь день на мокрые машины, людей, дымы,чертил на затуманенном окошке смешной зигзаг,и дождь шуршал тихонько по дорожке (и капал в бак).Как мне теперь, нелепому, подняться над всем земным?К земле прижаться, с небом не расстаться, как этот дым.
«Когда я был студентом волосатым…»
Когда я был студентом волосатым,я долго спална хлопковом, крахмальном, полосатом.Я упускалрассвет после плохой общажной водки,рок-децибел,и бледен возникал на остановке,и день был бел.Теперь встаю спокойно в полседьмого,включаю душ,на ранней зорьке выхожу из дома,примерный муж.Вперёд, к победе зла, капитализма.Сомнений нет.Но каждый день мне эта укоризна —рассвет, рассвет.
«Как болит голова…»
Как болит голова.Раньше так никогда не болела.Там, наверно, слова?Только боль — сзади, справа и слева.Этой боли кольцо,а не мрачная радость напева,искажает лицостарика, несмышлёная дева.А стихи — что они?Помогали, но плохо и редко.Так что лучше воды мне плесни,у меня есть таблетка.
«Пока не требует поэта…»
Пока не требует поэта —взгляни сюда, среди бумажек —я, сдержанный, интеллигентный,без артистических замашек,сижу, угрюм, пред мониторомтакой весь из себя редактор,не склонный класть на всё с прибороми разрываться, как реактор.Но только что-нибудь услышунавроде тихого шептаньядождя по черепичной крыше,я тут же в полном одичаньебегу на двор, автостоянку,на остановку, на парковку(так в юности спешил на пьянку),так неспортивно, так неловко,угрюмый, дикий и суровый,и на бегу срывая галстук,в дороге купленный, неновый,шепча трусливо: «Баста! Баста!»
«Когда район выходит на пробежку…»
Когда район выходит на пробежкув сиянье первых утренних лучей,он катит дребезжащую тележкус приёмником, приноровлённым к ней,обвязанным пакетом или плёнкой.Он крутит ручку — выберет волну,и снова машет жидкою метёлкойи подпевает всякому говну.Мне это странно действует на нервы.Пусть я сентиментален как поэт,но этот крендель каждым утром — первый,кто мне при встрече говорит «привет».Пускай звучит не «Матерь Долороза»,а мегахит об ужасах измен,вот тут, друзья, для лирника заноза.Смешная музыка сквозь полиэтилен.И есть соблазн назвать придурка братом,оплакивать отверженность, и такоплакивать, что жизнь, пожалуй, прахомпошла бы точно, если б ведал, как.
«Я умер задолго до смерти…»
Я умер задолго до смерти:собака в тот миг догналасвой мячик, и так против шерстипо клёнам тоска провела,когда облака пролетелистремительней всяких утрат,когда три пятнадцать пропеличасы на трёх башнях подряд,когда я забылся, как дева,введённый в тяжёлый наркозрастущими справа и слевазловонными взрывами роз,когда та герла закурила,а френд развернул бутерброд,какая-то лёгкая силаменя умертвила, и вотсмотрю я, практически мёртвый,хотя стопроцентно живой,как этот парчок второсортныйроняет каштан предо мной,и вижу дендрарий, коляску,далёкую кромку пруда,и мама читает мне сказку,идущему прямо туда.
«Хорошо, начинаем с вопроса…»
