Георгий Раевский - Одинокий прохожий
Во всяком случае, нельзя отрицать ни поэтического умения, ни поэтической культуры Георгия Раевского, выгодно выделяющих его книгу среди многих, ей подобных.
Газета «Россия и славянство». Париж. 1928, 22 декабря.
Михаил Струве. Молодые поэты
(ДОВИД КНУТ. Вторая книга стихов. — ГЕОРГИЙ РАЕВСКИЙ. Строфы. — ВАДИМ АНДРЕЕВ. Недуг Бытия).
<…> Георгий Раевский как раз полная противоположность Д. Кнуту. У Раевского, при несомненной некоторой одаренности («поэтическом слухе» — что ли), все до невероятия благополучно, закругленно, закончено и, вместе с тем, ничего, ничего совершенно своего. Мы не видим никакого живого лица, мы только замечаем несколько выдуманных выражений, несколько твердо заученных поз.
Но повторяем, что в некоторой литературной талантливости Раевскому отказать нельзя и, думается, что, например, в области журналистики он бы себя нашел.
М. Ст. <Михаил СТРУВЕ>.
Газета «Последние новости». Париж. 1928, № 2675.
Юрий Терапиано. Рецензия на сб. «Строфы»
Первая книга Георгия Раевского включает стихи за четыре года; автор не спешил, очевидно, подобно многим молодым поэтам, как можно скорее выпустить сборник; и сдержанность, продуманность, тщательно произведенный подбор стихотворений — сейчас редкое качество.
Путь Раевского, с точки зрения читателя, верующего в «левизну» и в «новшества» — реакционный; Раевский — один из тех поэтов, для которых не прерывалась живая связь с девятнадцатым веком, с преемственной традицией.
Раевский как-то органически слился со стихией девятнадцатого века; самая манера чувствовать, видеть, — его интонации, ритмы, эпитеты и архаизмы («Сей жизни бедственный венец») звучат в унисон — и в то же время это не только «ученичество» — повторение, но и внутреннее сродство, духовная близость. Иногда, мне кажется, Раевский напрасно стремится обеднить свой стих, мешает ему разлиться вширь, сдерживая зарождающуюся музыку во имя желанной ему — музыки строгого строя; эта излишняя строгость к себе, боязнь на минуту выпустить вожжи — уйти из— под контроля ума — создает местами ненужный холодок, мешающий непосредственности чувства. К числу недостатков книги следует отнести также увлечение гекзаметром, формой, русскому языку чуждой. В общем же устремление, связывающее внутренним единством отдельные стихотворения, в сборнике выдержано. И этот тон — созерцание, кристально-прозрачную тишину которого Раевский выразил в одном из лучших своих стихотворений:
День отошел. Последний свет исчезЗа синими вершинами Вогез.Всё, что тревожило, что волновало,Глубокою сменилось тишиной.Лишь, музыки прозрачное начало,Незримый ключ гремит передо мной.
«Новый корабль». Париж. 1928, № 4.
Владислав Ходасевич. Молодые поэты
<…> Георгий Раевский («Строфы». Париж, 1928) учится преимущественно у поэтов «золотого века»: у Пушкина, Боратынского, Тютчева. Влияние позднейших поэтов (Блока и др.) сказывается реже и слабее. Но Раевский как раз из тех, кто вместе с поэтикой невольно перенимает у излюбленных авторов их индивидуальные черты. Что получается в результате? Раевский дает нам ряд стихотворений и строк как бы Пушкина, Боратынского, Тютчева, но, так сказать, пониженного качества, ибо позволительно все же думать, что Раевский не Пушкин, не Боратынский, не Тютчев. Так, например, «Конькобежец» Раевского назойливо и неприятно напоминает пушкинские стихи на статуи мальчика, играющего в бабки, и мальчика, играющего в свайку. Стихотворение «Вотще пред вами, ангел мой» — ненужно, ибо оно целиком поглощается мадригалами молодого Боратынского (вроде «Приманкой ласковых речей»). «Отраден мне твой проблеск нежный» — целиком построено из тютчевского материала, так же, как «Опять волнуются народы». Такие двустишия, как:
Вот и вечер, вот и темныйВозле самого окна, —
следует возвратить Блоку. Можно бы привести много подобных примеров. И все-таки нужно сказать, что Раевский — серьезный, внимательный ученик. Он, несомненно, обладает способностью хорошо усвоить и разобраться в поэтическом наследии своих учителей. Ему присуще хорошее чувство стиля, которое редко ему изменяет. Наконец, и это самое главное, — несмотря на то, что Раевский порою как бы калькирует чужие стихи — все же слышится у него и собственное поэтическое одушевление, пока еще выражающее себя в чужих образах и приемах. Словом — на мой взгляд, в стихах Раевского уже есть поэзия, но еще нет поэта.
Газета «Возрождение». Париж. 1928, № 1150.
Георгий Адамович. Рецензия на сб. «Строфы»
<…> Георгий Раевский образцом своим избрал другого великого мастера — Тютчева. Он ему откровенно, по-ученически кропотливо, подражает. Некоторые строфы Раевского настолько «тютчевообразны», что попадись они без подписи какому-нибудь не особенно проницательному исследователю, тот, пожалуй, обрадовался бы находке.
Безжизненна, бледна и молчаливаСидела ты, полузакрыв глаза,И по щеке твоей как бы ленивоКатилась одинокая слеза…
Помните, у Тютчева:
Весь день она лежала в забытьи…
В стихах Раевского все заимствовано, вплоть до характернейшего тютчевского наречья «как бы». Раевский, вероятно, даровитее Андреева. Но Андреев, безусловно, взрослее и отношение его к поэзии вдумчивее. Раевского еще прельщает внешний лоск и, правду сказать, он за ним главным образом и гонится. Его коротенькие стихотворения очень эффектны; энергичный, эластичный стих, видимость мудрости, пышные образы… За всем этим чувствуется еще бездна простодушия: вероятно, Раевскому кажется, что он достиг силы в лаконизме, вероятно, он думает, что охраняет классические традиции русской поэзии. И едва ли он догадывается, что лишь добросовестно копирует чужой стиль. Ничего, кроме мертвой оболочки, он не охраняет и тревожно-гениальный дух тютчевской лирики его совершенно не коснулся. Когда коснется, то пропадет, вероятно, красивость, исчезнут звон и лакировка стиха, и первые купленные собственным творческим опытом удачи окажутся бледными и неловкими.
<… >
«Современные записки». Париж. 1929, № 38.
Нина Берберова. Рецензия на альманах «Перекресток»
<…> Георгий Раевский до сих пор еще окончательно не излечился от болезни, имя которой «Тютчев». От самого Раевского зависит выздороветь. А признаки выздоровления уже налицо.
Его стихотворение «Я ровно тридцать насчитал…» — лучшее в альманахе. Оно совершенно самостоятельно и доказывает, на какие победы способен поэт. В стихотворении все очаровательно:
Я ровно тридцать насчиталКругов на пне… Ровесник бедный!Ты в сентябре еще блистал,Еще шумел листвою медной.
Но дерево срубили, сожгли на костре:
Той ночью в комнате моей,Быть может, безмятежно спал я.Ровесник жалкий твой, что знал яО смерти огненной твоей?
Ивелич <Нина БЕРБЕРОВА><
Газета «Последние новости». Париж. 1930, № 3375.
Георгий Адамович. «Современные записки». Кн. 46
<…> Георгий Раевский медленно и верно развивается. В его цикле «Зиглинда» есть мысль, есть строки и строфы по-настоящему выразительные. Только из очень уж обветшалого лежалого материала стихи Раевского построены. Одна крайность — ребяческая — увлекаться неслыханными рифмами, небывалыми размерами; другая — не назвать ли ее преждевременно старческой? — невозмутимо довольствоваться школьным четырехстопным ямбом с созвучьями «страстью-частью» и «твоего-самого». Если бы это была простота, надо было бы только радоваться. Но это больше похоже на косность.
<…>
Газета «Последние новости». Париж. 1931, № 3725.
Владимир Набоков. Рецензия на альманах «Перекресток» 2
Париж; «Сборник стихов», гадание парижского Союза молодых поэтов и писателей. Париж.
<…> Георгий Раевский, в отличие от почти всех поэтов в обоих сборниках, — зрячий, смотрит на мир, а не в туманную глубину собственного эго, очень недурно его стихотворение «Голландская печь» — двенадцать двустиший-изразцов. Например: «Двое за круглым столом сидят за кружками; кости мечет один, а другой трубкой стучит о сапог». Или: «Палкою с дуба старик сбивает желуди. Свиньи сбились в кучу. Одна грустно в сторонке стоит». (Но есть тут и небрежность: сбивает — сбились, — как, впрочем, в строфе другого его стихотворения: «По осенним, по сжатым полям с сердцем сжатым задумчиво шли мы».) «Голландскую печь» портит заключительное двустишие, в котором есть что-то ландриновское.
