Владимир Набоков - Стихотворения, не вошедшие в сборники

<16 сентября 1928>

КИНЕМАТОГРАФ

Люблю я световые балаганывсё безнадежнее и всё нежней.Там сложные вскрываются обманыпростым подслушиваньем у дверей.

Там для распутства символ есть единый —бокал вина, а добродетель — шьет.Между чертами матери и сынаострейший глаз там сходства не найдет.

Там, на руках, в автомобиль огромныйне чуждый состраданья богатейусердно вносит барышень бездомных,в тигровый плед закутанных детей.

Там письма спешно пишутся средь ночи:опасность… трепет… поперек листарука бежит… И как разборчив почерк,какая писарская чистота!

Вот спальня озаренная. Смотрите,как эта шаль упала на ковер.Не виден ослепительный юпитер,не слышен раздраженный режиссер;

но ничего там жизнью не трепещет:пытливый гость не может угадатьсвязь между вещью и владельцем вещи,житейского особую печать.

О да! Прекрасны гонки, водопады,вращение зеркальной темноты.Но вымысел? Гармонии услада?Ума полет? О, Муза, где же ты?

Утопит злого, доброго поженит,и снова, через веси и века,спешит роскошное воображеньесамоуверенного пошляка.

И вот — конец… Рояль незримый умер,темно и незначительно пожив.Очнулся мир, прохладою и шумомрастаявшую выдумку сменив.

И со своей подругою приказчик,встречая ветра влажного напор,держа ладонь над спичкою горящей,насмешливый выносит приговор.

10 ноября 1928

СТАНСЫ О КОНЕ

На полотнищах, озаренныхигрой малиновых лучей,условный выгиб окрыленныхнаполеоновых коней.

И цирковое полнолунье,огромный снежный круп, оплотсосредоточенной плясуньи;песок, и музыка, и пот.

И всадник, по лесу спешащий,седла поскрипыванье, хруст;волною счастия шуршащийпо голенищу влажный куст.

И ты, лирическое имяв газете уличной, скакун,гнедым огнем летящий мимотобою вспыхнувших трибун.

И столь покорный конь манежный,и Фальконетов конь живой.Но самый жалостный и нежный,невыносимый образ твой:

обросший шерстью с голодухи,не чующий моей любви,и без конца щекочут мухиресницы длинные твои.

26 ноября 1928

НА СМЕРТЬ Ю. И. АЙХЕНВАЛЬДА

Перешел ты в новое жилище,и другому отдадут на дняхкомнату, где жил писатель нищий,иностранец с книгою в руках.

Тихо было в комнате: страницаизредка шуршала; за окномвспыхивала темная столицаголубым трамвайным огоньком.

В плотный гроб судьба тебя сложила,как очки разбитые в футляр…Тихо было в комнате, но жилов ней волненье, сокровенный жар.

Ничего не слышали соседи,а с тобою голос говорил,то как гул колышущейся меди,то как трепет ласточкиных крыл,

голос муз, высокое веселье…Для тебя тот голос не потухтам, где неземное новосельеныне празднует твой дух.

Берлин, 1929 г.

"Для странствия ночного мне не надо…"

Для странствия ночного мне не надо   ни кораблей, ни поездов.Стоит луна над шашечницей сада.   Окно открыто. Я готов.

И прыгает с беззвучностью привычной,   как ночью кот через плетень,на русский берег речки пограничной   моя беспаспортная тень.

Таинственно, легко, неуязвимо   ложусь на стены чередой,и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,   напрасно метит часовой.

Лечу лугами, по лесу танцую —   и кто поймет, что есть один,один живой на всю страну большую,   один счастливый гражданин.

Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.   Все тихо. Поздний пешеход,встречая тень средь площади пустынной,   воображение клянет.

Я подхожу к неведомому дому,   я только место узнаю…Там, в темных комнатах, все по-другому   и все волнует тень мою.

Там дети спят. Над уголком подушки   я наклоняюсь, и тогдаим снятся прежние мои игрушки,   и корабли, и поезда.

20 июля 1929

ВОЗДУШНЫЙ ОСТРОВ

Средь пустоты, над полем дальним,пласты закатных облаковказались призраком зеркальнымокеанических песков.

Как он блистает, берег гладкий,необитаемый… Толчок,дно поднимается под пяткой,и выхожу я на песок.

Дрожа от свежести и счастья,стою я, новый Робинзон,на этой отмели блестящей,пустой лазурью окружен.

И странно вспоминать минутунедоумения, когданащупала мою каютуи хищно хлынула вода;

когда она, вращаясь зыбков нетерпеливости слепой,внесла футляр от чьей-то скрипкии фляжку унесла с собой.

О том, как палуба трещала,приняв смертельную волну,о том, как музыка играла,пока мы бурно шли ко дну,

пожалуй, будет и нетрудномне рассказать когда-нибудь…Да что ж мечтать, какое суднона остров мой направит путь.

Он слишком призрачен, воздушен.О нем не знают ничего.К нему создатель равнодушен.Он меркнет, тает… нет его.

И я охвачен темнотою,и, сладостно в ушах звеняи вздрагивая под рукою,проходят звезды сквозь меня.

Август 1929

ОБЛАКА

Насмешлива, медлительна, легкаих мимика средь синего эфира.Объятьям подражают облака.

Ленивая небесная сатирана тщание географа, на ликизменчивый начертанного мира;

грызет лазурь морская материк.И — масками чудовищными — частопроходят образы земных владык:

порою, в профиль мертвенно-лобастыйраспухнет вдруг воздушная гора,и тает вновь, как тает коренастый

макроцефал, которого вчералепили дети красными руками,а нынче точит оттепель с утра.

И облака плывут за облаками.

25. 8. 29.

"Вздохнуть поглубже и, до плеч"

Вздохнуть поглубже и, до плечв крылья вдев расправленные руки,с подоконника на воздух лечьи лететь, наперекор науке,с переменным трепетом стрижа;вдоль сада пронестись, и метить прямов стену, и, перешагнув, над самойземлей скользнуть, и в синеву, дрожа,взмыть…Боюсь, не вынесу полета.. —Нет, вынес. На полу сижу впотьмах,и в глазах пестро, и шум в ушах,и блаженная в плечах ломота.

1929 г.

БУДУЩЕМУ ЧИТАТЕЛЮ

Ты, светлый житель будущих веков,ты, старины любитель, в день урочныйоткроешь антологию стихов,забытых незаслуженно, но прочно.

И будешь ты как шут одет на вкусмоей эпохи фрачной и сюртучной.Облокотись. Прислушайся. Как звучнобылое время — раковина муз.

Шестнадцать строк, увенчанных оваломс неясной фотографией… Посмейпобрезговать их слогом обветшалым,опрятностью и бедностью моей.

Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.К тебе на грудь я прянул через мрак.Вот холодок ты чувствуешь: сквознякиз прошлого… Прощай же. Я доволен.

<7 февраля> 1930