Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972
«Я в ваших хороводах отплясал…»
Я в ваших хороводах отплясал.Я в ваших водоемах откупался.Наверно, полужизнью откупалсяза то, что в это дело я влезал.
Я был в игре. Теперь я вне игры.Теперь я ваши разгадал кроссворды.Я требую раскола и разводаи права удирать в тартарары.
«Дайте мне прийти в свое отчаянье…»
Дайте мне прийти в свое отчаянье:ваше разделить я не могу.А покуда — полное молчанье,тишина и ни гугу.Я, конечно, крепко с вами связан,но не до конца привязан к вам.Я не обязательно обязанразделить ваш ужас, стыд и срам.
«Смолоду и сдуру…»
Смолоду и сдуру —мучились и гибли.Зрелость это — сдула.Годы это — сшибли.
Смолоду и сослепутыкались щенками.А теперь-то? После-то?С битыми щеками?
А теперь-то нам-тогибнуть вовсе скушно.Надо, значит — надо.Нужно, значит — нужно.
И толчется совесть,словно кровь под кожей.Зрелость или псовость —как они похожи.
«Эпоха закончилась. Надо ее описать…»
Эпоха закончилась. Надо ее описать.Ну, пусть не эпоха — период, этап,но надо его описать, от забвенья спасать,не то он забудется.
Не то затеряют его, заровняют его,он прочерком, пропуском станет,и что-то — в ничто превратится.И ничегов истории из него не застрянет.
Этап — завершился. А я был в начале этапа.Я видел его замечательную серединуи ту окончательную рутину,в которой застряли от ездового до штабавсе.
Я прожил этап не единоличником, частником:свидетелем был и участником был.Возможно, что скажут теперь — соучастником.Действительно, я отвечаю не меньше других.
А что ж! Раз эпоха была и сплыла —и я вместе с нею сплыву неумело и смело.Пускай меня крошкой смахнут вместе с ней со стола,с доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие мела.
«Интересные своеобычные люди…»
Интересные своеобычные людиприезжают из Веси, и Мери, и Чуди, приспосабливают свой обычайк современным законам Москвыили нрав свой волчий и бычийтащат, не склонив головы.И Москва, что гордилась и чудом и мерой,проникается Чудью и Мерей.Вся Москва проникается Весьюот подвалов и до поднебесья.И из этой смесив равной мере Москвы и Веси,в равной мереМосквы и Меривозникает чудоиз Москвы и Чуди.
«Поумнели дураки, а умники…»
Поумнели дураки, а умникистали мудрецами.Глупости — редчайшие, как уники.Сводятся везде концы с концами.Шалое двадцатое столетье,дикое, лихое,вдруг напоминает предыдущее —тихое такое.Может быть, оно утихомиритсяв самом деле?Перемен великая сумятицана пределе.Может, войн и революций стоимостьпосле сверки и проверкик жизни вызовет благопристойностьдевятнадцатого века.
«Я вдруг заметил, что рассказы…»
Я вдруг заметил, что рассказы —история вслед за историейне слушаются, а точнее,не слышатся аудиторией.
Родители, сироты, вдовыустали от всего такого:от пораженья возле Гдоваи от победы возле Пскова.
Их память не сопоставляласьс одическими восклицаньями,а жажда их не утоляласьбряцаньями и прорицаньями.
Война штабов, война умов,сказания о взятых замкахне доходили до домов,до фотографий в черных рамках.
Но лучшей музыкой как будтозвучали справки жестяные:во что одеты, как обутысолдаты, их бойцы родные.
Переплывали реки с ними,терпели зиму, лета ждали —и с кадровыми, и с приписными, —и гордо вешали медали.
И сводку слушали, и водкувнутрь принимали граммов по сту,и на прямую шли наводку,дивясь сноровке и упорству.
ВОСПОМИНАНИЕ О ПАВЛЕ КОГАНЕ
Разрыв-травой, травою повиликой………………………………………мы прорастем по горькой, по великойпо нашей кровью политой земле.
(Из несохранившегося стихотворения Павла Когана)Павел Коган, это имяуложилось в две стопы хорея.Больше ни во что не уложилось.
Головою выше всех ранжировна голову возвышался.Из литературы, из окопавылезала эта голова.
Вылезала и торчалас гневными веселыми глазами,с черной, ухарской прической,с ласковым презрением к друзьям.
Павел Коган взваливал на плечина шестнадцать килограммов больше,чем выдерживал его костяк,а несвоевременные речи —гордый, словно Польша, —это почитал он за пустяк.
Вечно преждевременный, навечнодовременный и послевременный Павелне был своевременным, конечно.Впрочем, это он и в грош не ставил.Мало он ценил все то, что ценим,мало уважал, что уважаем.Почему-то стал он этим ценени за это обожаем.Пиджачок. Рубашка нараспашку.В лейтенантской форме не припомню…
В октябре, таща свое раненьена плече (сухой и жесткой коркой),прибыл я в Москву, а назначеньеновое, на фронт, — не приходило.Где я жил тогда и чем питался,по каким квартирам я скитался,это — не припомню.
Ничего не помню, кроме сводок.Бархатистый голос,годный для приказов о победах,сладостно вещал о пораженьях.Государственная глоткаобъявляла горе государству.Помню список сданных нами градов,княжеских, тысячелетних…
В это время встретились мы с Павломи полночи с ним проговорили.Вспоминали мы былое,будущее предвкушалии прощались, зная: расстаемсяне на день-другой,не на год-другой,а на век-другой.
Он писал мне с фронта что-то вроде:«Как лингвист, я пропадаю:полное отсутствие объектов».Не было объектов, то есть пленных.Полковому переводчику(должность Павла)не было работы.
Вот тогда-то Павел начал лазатьпо ночам в немецкие окопыза объектами допроса.До сих пор мне неизвестно,сколько языков он приволок.До сих пор мне неизвестно,удалось ему поупражнятьсяв формулах военного допросаили же без видимого толкаПавла Когана убило.В сумрачный и зябкий день декабрьскийиз дивизии я был отпущен на деньв городок Сухиничии немедля заказал по почтевсе меню московских телефонов.
Перезябшая телефонисткараза три устало сообщала:«Ваши номера не отвечают»,а потом какой-то номервдруг ответил строчкой из Багрицкого:«…Когана убило».
«Снова дикция — та, пропитая…»
Снова дикция — та, пропитая,и чернильница — та, без чернил.Снова зависть и стыд испытаю,потому что не я сочинил.
Снова мне — с усмешкой, с насмешкой,с издевательством, от душискажут — что ж, догоняй, не мешкай,хоть когда-нибудь так напиши.
В нашем цехе не учат даром!И сегодня, как позавчера,только мучат с пылом и с жаромнаши пьяные мастера.
Мучат! — верно, но также — учат.Бьют! Но больше за дело бьют.Объясняют нам нашу участь,оступиться в нее не дают.
Не намного он был меня старше,но я за три считал каждый год.При таком, при эдаком стажесколько прав у него, сколько льгот!
Пожелтела, поблекла кожа —и ухмылка нехороша.С бахромою на брюках схожапропитая его душа.
Все равно я снимаю шапку,низко кланяюсь, благодарю,уходя по ступеням шатким,тем же пламенем смрадным горю.
«Сельвинский — брошенная зона…»
