Джордж Байрон - Дон-Жуан

Песнь третья

[138]

О муза, ты… et cetera[139]. ЖуанаУснувшим на груди оставил я,В которой страсти сладостная ранаЕдва открылась. Счастье бытияГайдэ вдыхала кротко; ни обмана,Ни яда злых предчувствий не тая,Она следила в нежном упоеньеНевинных дней спокойное теченье.

Увы, любовь, зачем таков закон,Что любящих пути всегда фатальны?Зачем алтарь блаженства окруженКонвоем кипарисов погребальных?Зачем цветок прекрасный обреченПленять сердца любовников печальныхИ погибать от любящей руки,Покорные роняя лепестки?

Лишь в первой страсти дорог нам любимый.Потом любовь уж любят самоё,Умея с простотой неоценимой,Как туфельку, примеривать ее!Один лишь раз любим неповторимый,Преобразивший наше бытие,Затем число любимых возрастает,И это милой леди не мешает.

Не знаю я, винить ли в том мужчинИль женщин, но уж так всегда выходит:Коль сделаться ханжой ей нет причин —Она себе любовников находит.Конечно, первый у нее один,Но время и другим она отводит.Уж ежели с одним она грешна —Одним не ограничится она,

Я признаю с великим сожаленьем,Испорчен род людской — да, это так:Единым порожденные стремленьем,Не ладят меж собой любовь и брак!Сродни вину, без всякого сомненья,Печальный уксус, но какой чудакНапиток сей и трезвый и унылый —Способен пить, болтая с музой милой!

Какой-то есть особенный законВнезапного рожденья антипатий:Сперва влюбленный страстью ослеплен,Но в кандалах супружеских объятийНеотвратимо прозревает онИ видит — все нелепо, все некстати!Любовник страстный — чуть не Аполлон,А страстный муж докучен и смешон!

Мужья стыдятся нежности наивной,Притом они, конечно, устают:Нельзя же восхищаться непрерывноТем, что нам ежедневно подают!Притом и катехизис заунывныйТолкует, что семейственный уютИ брачные утехи с нашей милойТерпеть обречены мы до могилы.

Любую страсть и душит и гнететСемейных отношений процедура:Любовник юный радостью цветет,А юный муж глядит уже понуро.Никто в стихах прекрасных не поетСупружеское счастье; будь ЛаураПовенчана с Петраркой — видит бог,Сонетов написать бы он не мог!

Комедии всегда венчает брак,Трагедии — внезапная кончина,Грядущую судьбу скрывает мрак,И этому имеется причина —Не смеет поэтический чудакПускаться в столь опасные пучины!Обряды описав, любой пиитО «Смерти» и о «Даме» уж молчит[140].

Лишь двух поэтов музы мне назвали:Про ад и рай, про брак и про семьюЛишь Дант и Мильтон[141] много написали,Да плохо жизнь устроили свою:До времени тревоги и печалиИх счастье отравили, не таю!Но Беатриче, да и Ева тожеНа жен поэтов этих не похожи.

Ученые мне говорили строгие(Да только я не всем им доверял!),Что будто Алигьери теологиюПод видом Беатриче представлял.Поэт, конечно, волен мысли многиеПреобразить в абстрактный идеал,Изображая в образах мистическихВысокий круг наук математических.

С Гайдэ обвенчан не был Дон-Жуан.Моей вины, читатель, в этом нету,А если ты моралью обуянИ ею докучать намерен свету, —То просто брось опасный мой романПро парочку безнравственную эту;Зачем же, портя сон себе и кровь,Читать про незаконную любовь?

Невинному восторгу их желаний,Их наслажденьям не было конца,Красавица, пьянея от свиданий,Не думала о строгости отца.(Впервые обретя предмет мечтаний,Неутомимы юные сердца!)Пирату-папе и во сне не снилось,Как сильно дочь его переменилась!

Все флаги он в морях подстерегалИ грабил. Но к нему не будем строги:Будь он министром, всякий бы сказал,Что просто утверждает он налоги!Он был скромней и скромно занималСвой пост; морей бескрайние дороги,Как честный сборщик, не шалея сил,Он вдоль и поперек исколесил

Его в последнем рейсе задержалаБольшая буря и большой улов.Пришлось добычу выследить сначала,А после брать десятками голов.Но в бухте, где погода не мешала,Он сосчитал и выстроил рабов,Ошейники надел и цену меломИ чернокожим выставил и белым!

Десяток он на Матапане[142] сбыл,Тунисскому агенту сдал десяток,Больного старикашку утопил(Закон любой торговли прост и краток!),С богатых для начала получилЗначительного выкупа задатокИ, заковав попарно остальных,На рынок в Триполи[143] отправил их.

Он рассмотрел и неживой товар,Назначенный для ярмарки Леванта[144],И отобрал поднос и пять гитар,Духи, шелка, гребенки, шпильки, банты,Тарелки, чайник, туфель восемь парИ пару кастаньет из Аликанте[145], —Как любящий отец, он был не прочьПорадовать единственную дочь.

Он выбрал также дога, и макаку,И кошку с целым выводком котят,Двух пестрых попугаев, и собаку,Которую три месяца назадКакой-то бритт, заехав на Итаку[146],Оставил у крестьянина; пиратВ одну большую клетку поместил их,Чтоб вал морской нечаянно не смыл их,

Закончив неотложные дела,Он к берегу направился, скучаяПо дочери, которая цвела,Дары гостеприимства расточаяИ прочие прекрасные делаБез ведома папаши совершая…Он обогнул уступы острых скалИ в бухте за горой на якорь стал.

На берег он сошел без промедленья:Таможня и унылый карантинС него не попросили объясненьяОсобых обстоятельств и причин.Матросы, по его распоряженью,К разгрузке приступили, как один,И сбросили проворными рукамиБалласт, оружье и тюки с шелками.

Старик взошел на холм и, глядя вдаль,Увидел дом родной в лучах заката,И возвращенья смутная печальПроникла в сердце хмурое пирата.В подобный час нам прошлой жизни жаль:Предчувствие свиданья, страх утраты,И боль разлуки прежней, и любовь —Все чувства наши вспыхивают вновь!

Домой из дальних странствий возвращаясь,Тревожатся папаши и мужья;И, право, я ничуть не удивляюсьТакому состоянию, друзья!Красавицам я льстить не собираюсь,Ведь знаете отлично вы и я:Супруга в одиночестве — смелее,А дочь — глядишь, и влюбится в лакея.

Не все мужья, как славный Одиссей,В объятья Пенелопы попадают,Не все супруги ждут своих мужейИ холодно любовников встречают:Порой, застыв пред урною своей,Скиталец потрясенный замечает,Что друг — отец детей его жены,И свой же Аргус[147] рвет ему штаны!

И холостяк имеет огорченья:Его невеста, скукой истомясь,За богача выходит, к сожаленью!Обманутый поклонник, возвратясь,Сперва коварной выразит презренье,Потом угомонится, превратисьХоть в cavalier servente[148], но с досадыВ стихах клеймит неверность без пощады.

Но даже вы, которые давноИмеете liaison [149] (названье этоНевинной дружбе исстари даноС замужней леди. От упреков светаГименом[150] охраняется оно),Но даже вы послушайтесь совета!Надолго уезжать и вам не след,Поскольку верной дружбы в мире нет.

Но Ламбро, предприимчивый пират,Утонченный знаток морской охоты,Увидев дом, был, несомненно, рад,Хотя не отдавал себе отчетаВ движеньях сердца. Был он грубоват,Но проявлял нежнейшую заботуО дочери, хотя глагол «любить»Не смог бы как философ объяснить.

Он увидал густую зелень садаИ дом красивый, солнцем залитой,Родных дерев тенистую прохладу,Цветущую веселой суетой;Оружья блеск и яркие наряды,Как бабочки, сверкали пестротой;Он услыхал ручья веселый лепет,И дальний лай собак, и листьев трепет.

Но скоро озадачило егоНебудничное это оживленьем:Из рощи доносилось до негоВеселое пиликанье и пенье,Еще не понимая ничего,Он слушал, подавляя удивленье,Гитары, барабан и — громче всех! —Столь непривычный на Востоке смех.

Спустившись по тропинке до ограды,Пират раздвинул заросли кустовИ увидал цветистые нарядыВеселых, разгулявшихся рабов.Как дервиши[151], кружились до упадуГуляки наподобие волчковВ пиррическом неукротимом танце[152],Которым увлекаются левантцы.

Как будто нить жемчужин дорогих,Гречанки в хороводе танцевали;Волнами кудри шелковые ихНа мраморные плечи ниспадали(Способные с десяток молодыхПоэтов обольстить); они порхалиПод пение подруги молодой,Ей как бы вторя в пляске хоровой.

Вокруг подносов гости остальныеСидели, ноги под себя поджав,Потягивая вина дорогиеИ кушая отличнейший пилав;Гранаты, апельсины наливные,Живой десерт приветливых дубрав,Изнеженной потворствовали лени,Свисая с веток прямо на колени.

Рога барана, белого как снег,Ребята разукрасили венками:Овечий патриарх — предмет утех —Покорно наклоненными рогамиБодался как бы в шутку. Детский смехЗвенел вокруг. Спокойными шагамиОн шел за детворой, как чинный друг,И, как ягненок, ел из детских рук!

Их нежных лиц веселое пыланье,Горячий чистый блеск их черных глаз,Их грации живой очарованьеНевольно поразило бы и вас!Невинные счастливые созданьяЗаставили б философа не разВздохнуть о том, что и они с годамиСостарятся, — увы! — как все мы с вами.

Какой-то карлик бойко толковалКружку седых курильщиков почтенныхО чудесах завороженных скал,О тайниках и кладах драгоценных,О том, каких волшебниц он встречал —Супругов превращающих мгновенноВ рогатый скот (хотя такой рассказНе удивил бы никого из нас!).

Ну, словом все земные развлеченья,Приятные для уха и для глаза, —Вино и танцы, музыка и пенье,Веселые персидские рассказы, —Все было там; но с чувством отвращеньяВзирал на них пират: он понял сразу,Что отощает в самый краткий срокОт этакого пира кошелек.

О боги! Как ничтожен человек!Какие беды смертных поджидают!Счастливейшим за весь железный векДенечек золотой перепадает!Все наслажденья переходят в грехИ, как сирены, в бездну увлекают;Пират пришел и пировавших пыл,Как одеялом пламя, потушил.

Старик не тратил слов и не терялся:Желая дочь приездом удивить,Тайком поближе к дому он подкрался,Дабы врасплох пирующих накрыть!Стоял он долго молча и старалсяВсе высмотреть, понять и оценитьИ удивлялся дочери желаниюСобрать такую шумную компанию.

Не ведал он, что слух прошел о том,Как будто он погиб, — и три неделиБыл в трауре его унылый дом.(Все люди лгут, и лгут без всякой цели —В особенности греки.) Но потомВсе лица оживились, посвежели,Гайдэ забыла слезы, расцвелаИ как хозяйка дело повела.

Отсюда — танцы, музыка, похмелье,И рис, и мясо, и обилье вин,Прислуги праздной пьяное безделье,Какого старый строгий господинНе допустил бы; буйное весельеИ женщин охватило и мужчин,Кипела жизнь, хотя Гайдэ сначалаВсе время только страсти посвящала.

Вам кажется, читатели, что онВспылил при виде праздничной оравы?Что был он справедливо возмущен?Вы, верно, ожидаете по праву,Что был и кнут и карцер применен,Что учинил он грозную расправуИ все penchants[153] пиратские своиПо-царски проявил в кругу семьи?

Но вы ошиблись: Ламбро отличалсяОт озорных любителей разбоя —Как джентльмен, пристойно он держалсяИ мог, как дипломат, владеть собою.Мне жаль, что он чрезмерно увлекалсяОпасностями, риском и борьбою:Вращаясь в высшем свете, был бы онВсеобщим уваженьем окружен.

Он подошел к пирующей компанииИ по плечу любезно потрепалБлижайшего — и выразил желаниеУзнать, куда он, собственно, попалИ в честь чего такое ликование?Но грек уже совсем не понималПростейших слов и, весело кивая,Смеялся, новый кубок наливая.

Мотнув отяжелевшей головой,Он протянул бокал с улыбкой пьянойИ молвил: «Я пустою болтовнейНе занимаюсь! Наливай стаканы!»Второй сказал, икая: «Пей и пой!Хозяин умер — я грустить не стану!Спроси-ка у хозяйки, милый мой,Кто новый наш хозяин молодой!»

Гуляки, по случайности, не знали,С кем говорили. Ламбро побледнел,Его глаза зловеще засверкали,Но он порывом гнева овладел;Он попросил, чтоб гости рассказали,Откуда сей наследник залетел,Каких он лет и званья — этот самыйСмельчак — и сделал ли Гайдэ он дамой.

«Не знаю я, — рассказчик отвечал, —Откуда он — да мне какое дело?Таким вином никто не угощал,И жирен этот гусь — ручаюсь смело!Ты лучше бы соседа поспрошал:Он сплетничает бойко и умелоИ, болтовню с приятелем любя,Послушает охотно сам себя!»

Мой Ламбро проявил (судите сами)И сдержанность, и редкое терпенье:С французскими он мог бы образцамиВоспитанности выдержать сравненье.Скорбя душою и скрипя зубами,Выслушивал он глупое глумленьеОбжор и пьяниц, за его столомЕго же перепившихся вином.

А если человек повелеваетПокорными и судьбы их вершит,Заковывает в цепи, убиваетИ даже взором подданных страшит,То сдержанность его нас удивляет,Коль самого себя он усмирит;Но, усмирив, он гвельфу[154] уподобитсяИ права править смертными сподобится!

И наш пират имел горячий нрав,Но, будучи в серьезном настроенье,Умел, как притаившийся удав,Готовить на добычу нападенье.Не делал он, терпенье потеряв,Ни одного поспешного движенья;Но если раз удар он наносил, —Второй удар уже не нужен был!

Расспросы прекратив, томимый думой,Тропинкой потайной прошел он в дом:Среди веселья общего и шумаСовсем никто не вспоминал о нем.Была ль еще в душе его угрюмойЛюбовь к Гайдэ — не нам судить о том,Но мертвецу, вернувшемуся к жизни,Не по себе на столь веселой тризне»

Когда бы воскресали мертвецы(Что, бог даст, никогда не приключится),Когда бы все супруги и отцыМогли к своим пенатам возвратиться,Мы все — неуловимые лжецы,Умеющие в траур облачитьсяИ плакать над могилами — увы! —От воскресений плакали бы вы.

Вошел он в дом, уже ему чужой.Невыносимо скорбное мгновенье!Переживать больнее час такойДля каждого, чем смерти приближенье.Очаг могилой сделался глухой,Погасло все — желанья, впечатленья,Надежды, чувства, страсти дней былых,И грустно видеть серый пепел их.

Он в дом вошел бездомный и унылый(Без любящего сердца дома нет!),И вспомнил он, как на краю могилы,Все радостные дни минувших лет:Здесь солнце счастья некогда светило,Здесь милый взор и радостный приветНевинной нежной дочери когда-тоЛаскали чувства старого пирата…

Характером он был немного дик,Но вежлив и приятен в обращенье,Весьма умерен в прихотях своих;В одежде, в пище, даже в поведенье,Умел он быть отважным в нужный мигИ выносить суровые лишенья, —И, чтоб рабом в стране рабов не стать,Решил он сам других порабощать.

Любовь к наживе и привычка к власти,Суровые опасности войны,Морские бури, грозные напасти,С которыми они сопряжены,В нем развили наклонности и страсти,Такие, что обидчикам страшны.Он был хорошим другом, но, понятно,Знакомство с ним могло быть неприятно!

Эллады гордый дух таился в нем:С героями Колхиды несравненнойОн мог бы плыть за золотым руном,Бесстрашный, беззаботный, дерзновенный.Он был строптив и выносил с трудомПозор отчизны попранной, презреннойИ скорбной. Человечеству в укорОн вымещал на всех ее позор,

Но ионийской[155] тонкостью взыскательнойЕго прекрасный климат наделил:Он как-то поневоле, бессознательноКартины, танцы, музыку любил,Он комнаты украсил очень тщательноИ тайную отраду находилВ прозрачности ручья, в цветах и травахИ в прелестях природы величавых.

Но лучшие наклонности егоВ любви к прекрасной дочери сказались;Они в душе пирата моегоС ужасными делами сочетались.Без этих чувств, пожалуй, ничегоВ нем не было гуманного: осталисьОдни лишь злые страсти — в гневе онБыл, как Циклоп[156], безумьем ослеплен.

Всегда страшна для пастуха и стадаТигрица, потерявшая тигрят;Ужасны моря пенные громады,Когда они бушуют и гремят,Но этот гнев о мощные преградыСкорее разобьет свой шумный ад,Чем гнев отца — немой, глубокий, черный,Из всех страстей особенно упорный.

Мы знаем: легкомыслие детей —Удел всеобщий, но удел печальный, —Детей, в которых утро наших днейНа склоне лет мечтой сентиментальнойМы любим воскрешать, когда грустнейНас греет солнце ласкою прощальной,А дети беззаботно каждый разВ кругу болезней оставляют нас!

Но мне по сердцу мирная картина:Семья, здоровьем пышущая мать(Когда дочурку кормишь или сына,При этом нежелательно тощать),Люблю я у горящего каминаРумяных ангелочков наблюдатьИ дочерей вокруг приятной леди,Как около червонца — кучку меди!

[157]