Джордж Байрон - Дон-Жуан

[99]

Я рад во вкусе бабушек писать?Я ссориться с читателем не смею,Мне все же лавры хочется стяжатьЭпической поэмою моею.(Ребенку надо что-нибудь сосать,Чтоб зубки прорезались поскорее!)Я, чтоб читатель-скромник не бранил,«Британский вестник» бабушкин купил.

Я взятку положил в письмо к издателюИ даже получил его ответ:Он мило обещал (хвала создателю!)Статью — хвалебных отзывов букет!Но если он (что свойственно приятелю)Обманет и меня, и целый светИ желчью обольет меня язвительно, —Он деньги взял с меня, ему простительно.

Но верю я: священный сей союзМеня вполне спасет от нападенья,И ублажать журналов прочих вкусНе стану в ожиданье одобренья!Они не любят наших юных муз,И даже в «Эдинбургском обозренье»Писатель, нарушающий закон,Весьма жестокой каре обречен.

«Non ego hoc ferrem calida juventa»[100], —Гораций говорил, скажу и я:Лет семь тому назад — еще до Бренты —Была живее вспыльчивость моя:Тогда под впечатлением моментаУдары все я возвращал, друзья.Я б это дело втуне не оставил,Когда Георг, по счету третий, правил.

Но в тридцать лет седы мои виски,Что будет в сорок — даже и не знаю:Поглядывать я стал на парики.Я сердцем сед! Еще в начале маяРастратил я хорошие деньки,Уж я себя отважным не считаю:Я как-то незаметно промоталИ смелости и жизни капитал.

О, больше никогда на сердце этоНе упадет живительной росойЗаветный луч магического света,Рождаемый восторгом и красой!Подобно улью пчел, душа поэтаБогата медом — творческой весной;Но это все — пока мы сами в силахУдваивать красу предметов милых!

О, никогда не испытаю я,Как это сердце ширится и тает,Вмещая все богатства бытия,И гневом и восторгом замирает.Прошла навек восторженность моя.Бесчувственность меня обуревает,И вместо сердца слышу все яснейРассудка мерный пульс в груди моей.

Минули дни любви. Уж никогдаНи девушки, ни женщины, ни вдовыМеня не одурачат, господа!Я образ жизни избираю новый:Все вина заменяет мне вода,И всех страстей отбросил я оковы,Лишь скупости предаться я бы мог,Поскольку это — старческий порок.[101]

Тщеславию я долго поклонялся,Но божествам Блаженства и ПечалиЕго я предал. Долго я скитался,И многие мечты меня прельщали;Но годы проходили, я менялся.О, солнечная молодость! Не я лиРастрачивал в горячке чувств и думНа страсти — сердце и на рифмы — ум…

В чем слава? В том, чтоб именем своимСтолбцы газет заполнить поплотнее.Что слава? Просто холм, а мы спешимДобраться до вершины поскорее.Мы пишем, поучаем, говорим,Ломаем копья и ломаем шеи,Чтоб после нашей смерти помнил светФамилию и плохонький портрет!

Египта царь Хеопс[102], мы знаем с вами,Для памяти и мумии своейСебе воздвиг над многими векамиГигантский небывалый мавзолей.Он был разграблен жадными руками,И не осталось от царя царей,Увы, ни горсти праха. Так на что жеМы, грешные, надеяться-то можем?

Но все же, философию ценя,Я часто говорю себе: увы,Мы — существа единственного дня,И наш удел — удел любой травы!Но юность и у вас и у меняБыла приятна, согласитесь вы!Живите же, судьбу не упрекая,Копите деньги, Библию читая!..

Любезный мой читатель (а верней —Любезный покупатель), до свиданья!Я жму вам руку и на много днейВам искренне желаю процветанья.Мы встретимся, пожалуй, попоздней,Коль явится на то у вас желанье.(Я от собратьев отличаюсь тем,Что докучать я не люблю совсем!)

[103]

«Иди же, тихий плод уединенья!Пускай тебя по прихоти несетВеселых вод спокойное теченье,И мир тебя когда-нибудь найдет!»Уж если Боб[104] находит одобреньеИ Вордсворт понят — мой теперь черед!Четыре первых строчки не считайтеМоими: это Саути, так и знайте!

Песнь вторая

[105]

О вы, друзья, кому на обученьеЦвет молодежи всех народов дан, —Секите всех юнцов без сожаленьяВо исправленье нравов разных стран!Напрасны оказались наставленьяМамаши образцовой, и Жуан,Чуть только на свободе очутился,Невинности и скромности лишился.

Начни он просто школу посещать,Учись он ежедневно и помногу,Он не успел бы даже испытатьВоображенья раннюю тревогу.О, пламенного климата печать!О, ужас и смятенье педагога!Как был он тих, как набожен! И вотВ шестнадцать лет уж вызвал он развод.

По правде, я не слишком удивлен,Все к этому вело, судите сами:Осел-наставник, величавый тонМамаши с философскими мозгами,Хорошенькая женщина и донСупруг, слегка потрепанный годами, —Стеченье обстоятельств, как назло,Неотвратимо к этому вело.

Вокруг своей оси весь мир кружится:Мы можем, восхваляя небеса,Платить налоги, жить и веселиться,Приспособляя к ветру паруса,Чтить короля, у доктора лечиться,С попами говорить про чудеса, —И мы за это получаем правоНа жизнь, любовь и, может быть, на славу.

Итак, поехал в Кадис мой Жуан.Прелестный город; я им долго бредил.Какие там товары южных стран!А девочки! (Я разумею — леди!)Походкою и то бываешь пьян,Не говоря о пенье и беседе, —Чему же уподобит их поэт,Когда подобных им на свете нет!

Арабский конь, прекрасная пантера,Газель или стремительный олень —Нет, это все не то! А их манеры!Их шали, юбки, их движений лень!А ножек их изящные размеры!Да я готов потратить целый день,Подыскивая лучшие сравненья,Но муза, вижу я, иного мненья.

Она молчит и хмурится. Постой!Дай вспомнить нежной ручки мановенье,Горячий взор и локон золотой!Пленительно-прекрасное виденьеВ душе, сияньем страсти залитой!Я забывал и слезы и моленья,Когда они весною при лунеПод «фаццоли»[106] порой являлись мне.

Но ближе к делу. Маменька послалаЖуана в Кадис, чтобы блудный сынПустился года на три — срок немалый —В чужие страны странствовать один.Таким путем Инеса отрывалаЕго от всех, казалось ей, причинГрехопадений всяческих: не скрою,Был для нее корабль — ковчегом Ноя[107].

Жуан велел лакею своемуУпаковать баулы кочевые.Инесе стало грустно — потому,Что уезжал он все-таки впервыеНа долгий срок. Потом она емуВручила на дорогу золотыеСоветы и монеты; наш геройИз этих двух даров ценил второй.

Инеса между тем открыла школуВоскресную для озорных детей,Чей нрав неукротимый и тяжелыйСулил улов для дьявольских сетей.С трех лет младенцев мужеского полаЗдесь розгами стегали без затей.Успех Жуана в ней родил решеньеВоспитывать второе поколенье.

И вот готов к отплытью Дон-Жуан;Попутный ветер свеж, и качка злая;Всегда в заливе этом океан,Соленой пеной в путников швыряя,Бурлит, чертовской злобой обуян.Уж я-то нрав его отлично знаю!И наш герой на много-много днейПрощается с Испанией своей.

Когда знакомый берег отступаетВ туманы моря, смутная тоскаНеотвратимо нас обуревает —Особенно, конечно, новичка.Все берега, синея, исчезают,Но помню я — как снег и облака,Белея, тают берега Британии[108],Нас провожая в дальние скитания.

Итак, Жуан на палубе стоял.Ругались моряки, скрипели реи,Выл ветер, постепенно исчезалДалекий город, пятнышком чернея.Мне от морской болезни помогалВсегда бифштекс. Настаивать не смею,Но все же, сэр, примите мой совет;Попробуйте, худого в этом нет.

Печально он на палубе стоял,Взирая на Испанию родную.Любой солдат, который покидалСвою отчизну, знает боль такую;Любой душой и сердцем трепетал,Любой в минуту эту роковую,Забыв десятки гнусных лиц и дел,На шпиль церковный горестно глядел.

Он оставлял любовницу, мамашуИ, что важней, не оставлял жены.Он сильно горевал, и — воля ваша —Вы все ему сочувствовать должны:И нам, испившим опытности чашу,Часы прощанья все-таки грустны,Хоть чувства в нас давно оледенели, —А наш красавец плакал в самом деле.

Так плакали Израиля сыны[109]У Вавилонских рек о днях счастливых, —И я б заплакал в память старины,Да муза у меня не из плаксивых.Я знаю, путешествия нужныДля юношей богатых и пытливых:Для упаковки им всего нужнейЛистки поэмы ветреной моей.

Жуан рыдал, и слез текли ручьиСоленые — в соленое же море.«Прекрасные — прекрасной»[110], — ведь сииСлова произносила в ЭльсинореМать принца датского, цветы своиНа гроб Офелии бросая. В горе,Раскаяньем томимый и тоской,Исправиться поклялся наш герой.

«Прощай, моя Испания, — вскричал он. —Придется ль мне опять тебя узреть?Быть может, мне судьба предназначалаВ изгнанье сиротливо умереть!Прощай, Гвадалкивир! Прощайте, скалы,И мать моя, и та, о ком скорбетьЯ обречен!» Тут вынул он посланьеИ перечел, чтоб обострить страданье.

«Я не могу, — воскликнул Дон-Жуан, —Тебя забыть и с горем примириться!Скорей туманом станет океанИ в океане суша растворится,Чем образ твой — прекрасный талисман —В моей душе исчезнет; излечитьсяНе может ум от страсти и мечты!»(Тут ощутил он приступ тошноты.)

«О Юлия! (А тошнота сильнее.)Предмет моей любви, моей тоски!..Эй, дайте мне напиться поскорее!Баттиста! Педро! Где вы, дураки?..Прекрасная! О боже! Я слабею!О Юлия!.. Проклятые толчки!..К тебе взываю именем Эрота!»Но тут его слова прервала… рвота.

Он спазмы ощутил в душе (точней —В желудке), что, как правило, бывает,Когда тебя предательство друзей,Или разлука с милой угнетает,Иль смерть любимых — и в душе твоейСвятое пламя жизни замирает.Еще вздыхал бы долго Дон-Жуан,Но лучше всяких рвотных океан.

Любовную горячку всякий знает:Довольно сильный жар она дает,Но насморка и кашля избегает,Да и с ангиной дружбы не ведет.Недугам благородным помогает,А низменных — и в слуги не берет!Чиханье прерывает вздох любовный,А флюс для страсти вреден безусловно.

Но хуже всех, конечно, тошнота.Как быть любви прекрасному пыланьюПри болях в нижней части живота?Слабительные, клизмы, растираньяОпасны слову нежному «мечта»,А рвота для любви страшней изгнанья!Но мой герой, как ни был он влюблен,Был качкою на рвоту осужден.

Корабль, носивший имя «Тринидада»,В Ливорно шел; обосновалось тамСемейство по фамилии Монкада —Родня Инесе, как известно нам.Друзья снабдить Жуана были радыПисьмом, которое повез он сам,О том, чтобы за ним понаблюдали иС кем нужно познакомили в Италии.

Его сопровождали двое слугИ полиглот-наставник, дон Педрилло, —Веселый малый, но морской недугЕго сломил: всю ночь его мутило!В каюте, подавляя свой испуг,Он помышлял о береге уныло,А качка, все сдвигая набекрень,Усиливала страшную мигрень.

Да, ветер положительно крепчал,И к ночи просто буря разыгралась.Хоть экипаж ее не замечал,Но пассажирам все-таки не спалось.Матросов ветер вовсе не смущал,Но небо испугало. Оказалось,Что паруса приходится убрать,Из опасенья мачты потерять.

[111]