Иосиф Бродский - Остановка в пустыне

Два часа в резервуаре

Мне скучно, бес…

Я есть антифашист и антифауст.Их либе жизнь и обожаю хаос.Их бин хотеть, геноссе официрен,дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

Но подчиняясь польской пропаганде,он в Кракове грустил о фатерланде,мечтал о философском диамантеи сомневался в собственном таланте.Он поднимал платочки женщин с пола.Он горячился по вопросам пола.Играл в команде факультета в поло.

Он изучал картежный катехизиси познавал картезианства сладость.Потом полез в артезианский кладезьэгоцентризма. Боевая хитрость,которой отличался Клаузевиц,была ему, должно быть, незнакома,поскольку фатер был краснодеревец.

Цумбайшпиль, бушевала глаукома,чума, холера унд туберкулезен.Он защищался шварце папиросен.Его влекли цыгане или мавры.Потом он был помазан в бакалавры.Потом снискал лиценциата лаврыи пел студентам: «Кембрий… динозавры…»

Немецкий человек. Немецкий ум.Тем более, когито эрго сум.Германия, конечно, юбер аллес.(В ушах звучит знакомый венский вальс.)Он с Краковом простился без надрываи покатил на дрожках торопливоза кафедрой и честной кружкой пива.

Сверкает в тучах месяц-молодчина.Огромный фолиант. Над ним — мужчина.Чернеет меж густых бровей морщина.В глазах — арабских кружев чертовщина.В руке дрожит кордовский черный грифель,в углу — его рассматривает в профильарабский представитель Меф-ибн-Стофель.

Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом.«Герр доктор, полночь». «Яволь, шлафен, шлафен».Две черных пасти произносят: «мяу».Неслышно с кухни входит идиш фрау.В руках ее шипит омлет со шпеком.Герр доктор чертит адрес на конверте:«Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бекон».

Приходят и уходят мысли, черти.Приходят и уходят гости, годы…Потом не вспомнить платья, слов, погоды.Так проходили годы шито-крыто.Он знал арабский, но не знал санскрита.И с опозданьем, гей, была открытаим айне кляйне фройляйн Маргарита.

Тогда он написал в Каир депешу,в которой отказал он черту душу.Приехал Меф, и он переоделся.Он в зеркало взглянул и убедился,что навсегда теперь переродился.Он взял букет и в будуар девицыотправился. Унд вени, види, вици.

Их либе ясность. Я. Их либе точность.Их бин просить не видеть здесь порочность.Ви намекайт, что он любил цветочниц.Их понимайт, что даст ист ганце срочность.Но эта сделка махт дер гроссе минус.Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус:душа и сердце найн гехапт на вынос.

От человека, аллес, ждать напрасно:«Остановись, мгновенье, ты прекрасно».Меж нами дьявол бродит ежечаснои поминутно этой фразы ждет.Однако, человек, майн либе геррен,настолько в сильных чувствах неуверен,что поминутно лжет, как сивый мерин,но, словно Гете, маху не дает.

Унд гроссер дихтер Гете дал описку,чем весь сюжет подверг а ганце риску.И Томас Манн сгубил свою подписку,а шер Гуно смутил свою артистку.Искусство есть искусство есть искусство…Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.Ди Кунст гехапт потребность в правде чувства.

В конце концов, он мог бояться смерти.Он точно знал, откуда взялись черти.Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.Он мог дас вассер осушить в колене.И возраст мог он указать в полене.Он знал, куда уходят звезд дороги.

Но доктор Фауст нихц не знал о Боге.

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.Есть разница меж них. И есть единство.Одним вредит, других спасает плоть.Неверье — слепота, а чаще — свинство.

Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.Однако, интерес у всех различен.Бог органичен. Да. А человек?А человек, должно быть, ограничен.

У человека есть свой потолок,держащийся вообще не слишком твердо.Но в сердце льстец отыщет уголок,и жизнь уже видна не дальше черта.

Таков был доктор Фауст. ТаковыМарло и Гете, Томас Манн и массапевцов, интеллигентов унд, увы,читателей в среде другого класса.

Один поток сметает их следы,их колбы — доннерветтер! — мысли, узы…И дай им Бог успеть спросить: «Куды?!» —и услыхать, что вслед им крикнут Музы.

А честный немец сам дер вег цурюк,не станет ждать, когда его попросят.Он вальтер достает из теплых брюки навсегда уходит в вальтер-клозет.

Фройляйн, скажите: вас ист дас «инкубус»?Инкубус дас ист айне кляйне глобус.Нох гроссер дихтер Гете задал ребус.Унд ивиковы злые журавли,из веймарского выпорхнув тумана,ключ выхватили прямо из кармана.И не спасла нас зоркость Эккермана.И мы теперь, матрозен, на мели.

Есть истинно духовные задачи.А мистика есть признак неудачив попытке с ними справиться. Иначе,их бин, не стоит это толковать.Цумбайшпиль, потолок — предверье крыши.Поэмой больше, человеком — ницше.Я вспоминаю Богоматерь в нише,обильный фриштик, поданный в кровать.

Опять зептембер. Скука. Полнолунье.В ногах мурлычет серая колдунья.А под подушку положил колун я…Сейчас бы шнапсу… это… апгемахт.Яволь. Зептембер. Портится характер.Буксует в поле тарахтящий трактор.Их либе жизнь и «Фелькиш Беобахтер».Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт.

Остановка в пустыне

Теперь так мало греков в Ленинграде,что мы сломали Греческую церковь,дабы построить на свободном местеконцертный зал. В такой архитектуреесть что-то безнадежное. А впрочем,концертный зал на тыщу с лишним местне так уж безнадежен: это — храм,и храм искусства. Кто же виноват,что мастерство вокальное даетсбор больший, чем знамена веры?Жаль только, что теперь издалекамы будем видеть не нормальный купол,а безобразно плоскую черту.Но что до безобразия пропорций,то человек зависит не от них,а чаще от пропорций безобразья.

Прекрасно помню, как ее ломали.Была весна, и я как раз тогдаходил в одно татарское семейство,неподалеку жившее. Смотрелв окно и видел Греческую церковь.Все началось с татарских разговоров;а после в разговор вмешались звуки,сливавшиеся с речью поначалу,но вскоре — заглушившие ее.В церковный садик въехал экскаваторс подвешенной к стреле чугунной гирей.И стены стали тихо поддаваться.Смешно не поддаваться, если тыстена, а пред тобою — разрушитель.

К тому же экскаватор мог считатьее предметом неодушевленными, до известной степени, подобнымсебе. А в неодушевленном мирене принято давать друг другу сдачи.Потом — туда согнали самосвалы,бульдозеры… И как-то в поздний чассидел я на развалинах абсиды.В провалах алтаря зияла ночь.И я — сквозь эти дыры в алтаре —смотрел на убегавшие трамваи,на вереницу тусклых фонарей.И то, чего вообще не встретишь в церкви,теперь я видел через призму церкви.

Когда-нибудь, когда не станет нас,точнее — после нас, на нашем местевозникнет тоже что-нибудь такое,чему любой, кто знал нас, ужаснется.Но знавших нас не будет слишком много.Вот так, по старой памяти, собакина прежнем месте задирают лапу.Ограда снесена давным-давно,но им, должно быть, грезится ограда.Их грезы перечеркивают явь.А может быть, земля хранит тот запах:асфальту не осилить запах псины.И что им этот безобразный дом!Для них тут садик, говорят вам — садик.А то, что очевидно для людей,собакам совершенно безразлично.Вот это и зовут: «собачья верность».И если довелось мне говоритьвсерьез об эстафете поколений,то верю только в эту эстафету.Вернее, в тех, кто ощущает запах.

Так мало нынче в Ленинграде греков,да и вообще — вне Греции — их мало.По крайней мере, мало для того,чтоб сохранить сооруженья веры.А верить в то, что мы сооружаем,от них никто не требует. Одно,должно быть, дело нацию крестить,а крест нести — уже совсем другое.У них одна обязанность была.Они ее исполнить не сумели.Непаханое поле заросло.«Ты, сеятель, храни свою соху,а мы решим, когда нам колоситься».Они свою соху не сохранили.

Сегодня ночью я смотрю в окнои думаю о том, куда зашли мы?И от чего мы больше далеки:от православья или эллинизма?К чему близки мы? Что там, впереди?Не ждет ли нас теперь другая эра?И если так, то в чем наш общий долг?И что должны мы принести ей в жертву?

Прощайте, мадемуазель Вероника