Иосиф Бродский - Остановка в пустыне

Новые стансы к Августе

М. Б.

Во вторник начался сентябрь.Дождь лил всю ночь.Все птицы улетели прочь.Лишь я так одинок и храбр,что даже не смотрел им вслед.Пустынный небосвод разрушен,дождь стягивает просвет.Мне юг не нужен.

Тут, захороненный живьем,я в сумерках брожу жнивьем.Сапог мой разрывает поле,бушует надо мной четверг,но срезанные стебли лезут вверх,почти не ощущая боли.И прутья верб,вонзая розоватый мысв болото, где снята охрана,бормочут, опрокидывая внизгнездо жулана.

Стучи и хлюпай, пузырись, шурши.Я шаг свой не убыстрю.Известную тебе лишь искругаси, туши.Замерзшую ладонь прижав к бедру,бреду я от бугра к бугру,без памяти, с одним каким-то звуком,подошвой по камням стучу.Склоняясь к темному ручью,гляжу с испугом.

Что ж, пусть легла бессмысленности теньв моих глазах, и пусть впиталась сыростьмне в бороду, и кепка — набекрень —венчая этот сумрак, отразиласькак та черта, которую душене перейти —я не стремлюсь ужеза козырек, за пуговку, за ворот,за свой сапог, за свой рукав.Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,что где-то я пропорот: холодтрясет его, мне в грудь попав.

Бормочет предо мной вода,и тянется мороз в прореху рта.Иначе и не вымолвить: чем можетбыть не лицо, а место, где обрывпроизошел?И смех мой криви сумрачную гать тревожит.И крошит темноту дождя порыв.И образ мой второй, как человек,бежит от красноватых век,подскакивает на волнепод соснами, потом под ивняками,мешается с другими двойниками,как никогда не затеряться мне.

Стучи и хлюпай, жуй подгнивший мост.Пусть хляби, окружив погост,высасывают краску крестовины.Но даже этак кончиком травыболоту не прибавить синевы…Топчи овины,бушуй среди густой еще листвы,вторгайся по корням в глубины!И там, в земле, как здесь, в моей грудивсех призраков и мертвецов буди,и пусть они бегут, срезая угол,по жниву к опустевшим деревнями машут налетевшим дням,как шляпы пугал!

Здесь на холмах, среди пустых небес,среди дорог, ведущих только в лес,жизнь отступает от самой себяи смотрит с изумлением на формы,шумящие вокруг. И корнивцепляются в сапог, сопя,и гаснут все огни в селе.И вот бреду я по ничьей землеи у Небытия прошу аренду,и ветер рвет из рук моих тепло,и плещет надо мной водой дупло,и скручивает грязь тропинки ленту.

Да, здесь как будто вправду нет меня,я где-то в стороне, за бортом.Топорщится и лезет вверх стерня,как волосы на теле мертвом,и над гнездом, в траве простертом,вскипает муравьев возня.Природа расправляется с былым,как водится. Но лик ее при этом —пусть залитый закатным светом —невольно делается злым.И всею пятернею чувств — пятью —отталкиваюсь я от леса:нет, Господи! в глазах завеса,и я не превращусь в судью.А если на беду своюя все-таки с собой не слажу,ты, Боже, отруби ладонь мою,как финн за кражу.

Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.Из уст моих не вырвется стенанье.Вот я стою в распахнутом пальто,и мир течет в глаза сквозь решето,сквозь решето непониманья.Я глуховат. Я, Боже, слеповат.Не слышу слов, и ровно в двадцать ваттгорит луна. Пусть так. По небесамя курс не проложу меж звезд и капель.Пусть эхо тут разносит по лесамне песнь, а кашель.

Сентябрь. Ночь. Все общество — свеча.Но тень еще глядит из-за плечав мои листы и роется в корняхоборванных. И призрак твой в сеняхшуршит и булькает водоюи улыбается звездоюв распахнутых рывком дверях.

Темнеет надо мною свет.Вода затягивает след.

Да, сердце рвется все сильней к тебе,и оттого оно — все дальше.И в голосе моем все больше фальши.Но ты ее сочти за долг судьбе,за долг судьбе, не требующей кровии ранящей иглой тупой.А если ты улыбку ждешь — постой!Я улыбнусь. Улыбка над собоймогильной долговечней кровлии легче дыма над печной трубой.

Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?И что здесь подо мной: вода? трава?отросток лиры вересковой,изогнутый такой подковой,что счастье чудится,такой, что, может быть,как перейти на иноходь с галопатак быстро и дыхания не сбить,не ведаешь ни ты, ни Каллиопа.

Два часа в резервуаре

Мне скучно, бес…

Я есть антифашист и антифауст.Их либе жизнь и обожаю хаос.Их бин хотеть, геноссе официрен,дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

Но подчиняясь польской пропаганде,он в Кракове грустил о фатерланде,мечтал о философском диамантеи сомневался в собственном таланте.Он поднимал платочки женщин с пола.Он горячился по вопросам пола.Играл в команде факультета в поло.

Он изучал картежный катехизиси познавал картезианства сладость.Потом полез в артезианский кладезьэгоцентризма. Боевая хитрость,которой отличался Клаузевиц,была ему, должно быть, незнакома,поскольку фатер был краснодеревец.

Цумбайшпиль, бушевала глаукома,чума, холера унд туберкулезен.Он защищался шварце папиросен.Его влекли цыгане или мавры.Потом он был помазан в бакалавры.Потом снискал лиценциата лаврыи пел студентам: «Кембрий… динозавры…»

Немецкий человек. Немецкий ум.Тем более, когито эрго сум.Германия, конечно, юбер аллес.(В ушах звучит знакомый венский вальс.)Он с Краковом простился без надрываи покатил на дрожках торопливоза кафедрой и честной кружкой пива.

Сверкает в тучах месяц-молодчина.Огромный фолиант. Над ним — мужчина.Чернеет меж густых бровей морщина.В глазах — арабских кружев чертовщина.В руке дрожит кордовский черный грифель,в углу — его рассматривает в профильарабский представитель Меф-ибн-Стофель.

Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом.«Герр доктор, полночь». «Яволь, шлафен, шлафен».Две черных пасти произносят: «мяу».Неслышно с кухни входит идиш фрау.В руках ее шипит омлет со шпеком.Герр доктор чертит адрес на конверте:«Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бекон».

Приходят и уходят мысли, черти.Приходят и уходят гости, годы…Потом не вспомнить платья, слов, погоды.Так проходили годы шито-крыто.Он знал арабский, но не знал санскрита.И с опозданьем, гей, была открытаим айне кляйне фройляйн Маргарита.

Тогда он написал в Каир депешу,в которой отказал он черту душу.Приехал Меф, и он переоделся.Он в зеркало взглянул и убедился,что навсегда теперь переродился.Он взял букет и в будуар девицыотправился. Унд вени, види, вици.

Их либе ясность. Я. Их либе точность.Их бин просить не видеть здесь порочность.Ви намекайт, что он любил цветочниц.Их понимайт, что даст ист ганце срочность.Но эта сделка махт дер гроссе минус.Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус:душа и сердце найн гехапт на вынос.

От человека, аллес, ждать напрасно:«Остановись, мгновенье, ты прекрасно».Меж нами дьявол бродит ежечаснои поминутно этой фразы ждет.Однако, человек, майн либе геррен,настолько в сильных чувствах неуверен,что поминутно лжет, как сивый мерин,но, словно Гете, маху не дает.

Унд гроссер дихтер Гете дал описку,чем весь сюжет подверг а ганце риску.И Томас Манн сгубил свою подписку,а шер Гуно смутил свою артистку.Искусство есть искусство есть искусство…Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.Ди Кунст гехапт потребность в правде чувства.

В конце концов, он мог бояться смерти.Он точно знал, откуда взялись черти.Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.Он мог дас вассер осушить в колене.И возраст мог он указать в полене.Он знал, куда уходят звезд дороги.

Но доктор Фауст нихц не знал о Боге.

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.Есть разница меж них. И есть единство.Одним вредит, других спасает плоть.Неверье — слепота, а чаще — свинство.

Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.Однако, интерес у всех различен.Бог органичен. Да. А человек?А человек, должно быть, ограничен.

У человека есть свой потолок,держащийся вообще не слишком твердо.Но в сердце льстец отыщет уголок,и жизнь уже видна не дальше черта.

Таков был доктор Фауст. ТаковыМарло и Гете, Томас Манн и массапевцов, интеллигентов унд, увы,читателей в среде другого класса.

Один поток сметает их следы,их колбы — доннерветтер! — мысли, узы…И дай им Бог успеть спросить: «Куды?!» —и услыхать, что вслед им крикнут Музы.

А честный немец сам дер вег цурюк,не станет ждать, когда его попросят.Он вальтер достает из теплых брюки навсегда уходит в вальтер-клозет.

Фройляйн, скажите: вас ист дас «инкубус»?Инкубус дас ист айне кляйне глобус.Нох гроссер дихтер Гете задал ребус.Унд ивиковы злые журавли,из веймарского выпорхнув тумана,ключ выхватили прямо из кармана.И не спасла нас зоркость Эккермана.И мы теперь, матрозен, на мели.

Есть истинно духовные задачи.А мистика есть признак неудачив попытке с ними справиться. Иначе,их бин, не стоит это толковать.Цумбайшпиль, потолок — предверье крыши.Поэмой больше, человеком — ницше.Я вспоминаю Богоматерь в нише,обильный фриштик, поданный в кровать.

Опять зептембер. Скука. Полнолунье.В ногах мурлычет серая колдунья.А под подушку положил колун я…Сейчас бы шнапсу… это… апгемахт.Яволь. Зептембер. Портится характер.Буксует в поле тарахтящий трактор.Их либе жизнь и «Фелькиш Беобахтер».Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт.

Остановка в пустыне