Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)

Второе рождение

Волны

Здесь будет всё: пережито́е,И то, чем я еще живу,Мои стремленья и устои,И виденное наяву.

Передо мною волны моря.Их много. Им немыслим счет.Их тьма. Они шумят в миноре.Прибой, как вафли, их печет.

Весь берег, как скотом, исшмыган.Их тьма, их выгнал небосвод.Он их гуртом пустил на выгонИ лег за горкой на живот.

Гуртом, сворачиваясь в трубки,Во весь разгон моей тоскиКо мне бегут мои поступки,Испытанного гребешки.

Их тьма, им нет числа и сметы,Их смысл досель еще не полн,Но всё их сменою одето,Как пенье моря пеной волн.

«Вот чем лесные дебри брали…»

Вот чем лесные дебри брали,Когда на рубеже их царствПредупрежденьем о ДарьялеСо дна оврага вырос Ларс.

Всё смолкло, сразу впав в немилость,Всё стало гулом: сосны, мгла…Всё громкой тишиной дымилось,Как звон во все колокола.

Кругом толпились гор отроги,И новые отроги горВходили молча по дорогеИ уходили в коридор.

А в их толпе у парапетаИз-за угла, как пешеход,Прошедший на рассвете Млеты,Показывался небосвод.

Он дальше шел. Он шел отселе,Как всякий шел. Он шел из мглыУдушливых ушей ущелья –Верблюдом сквозь ушко иглы.

Он шел с котомкой по́ дну балки,Где кости круч и облакаТорчат, как палки катафалка,И смотрят в клетку рудника.

На дне той клетки едким натромТравится Терек, и рудаОрет пред всем амфитеатромОт боли, страха и стыда.Он шел породой, бьющей настежьИз преисподней на простор,А эхо, как шоссейный мастер,Сгребало в пропасть этот сор.

«Уж замка тень росла из крика…»

Уж замка тень росла из крикаОбретших слово, а в горах,Как мамкой пуганный заика,Мычал и таял Девдорах.

Мы были в Грузии. ПомножимНужду на нежность, ад на рай,Теплицу льдам возьмем подножьем,И мы получим этот край.

И мы поймем, в сколь тонких дозахС землей и небом входят в смесьУспех и труд, и долг, и воздух,Чтоб вышел человек, как здесь.

Чтобы, сложившись средь бескормиц,И поражений, и неволь,Он стал образчиком, оформясьВо что-то прочное, как соль.

«Кавказ был весь как на ладони…»

Кавказ был весь как на ладониИ весь как смятая постель,И лед голов синел бездоннейТепла нагретых пропастей.

Туманный, не в своей тарелке,Он правильно, как автомат,Вздымал, как залпы перестрелки,Злорадство ледяных громад.

И в эту красоту уставясьГлазами бравших край бригад,Какую ощутил я завистьК наглядности таких преград!

О, если б нам подобный случай,И из времен, как сквозь туман,На нас смотрел такой же кручейНаш день, наш генеральный план!

Передо мною днем и ночьюШагала бы его пята,Он мял бы дождь моих пророчествПодошвой своего хребта.

Ни с кем не надо было б грызться.Не заподозренный никем,Я вместо жизни виршеписцаПовел бы жизнь самих поэм.

Здесь будет всё: пережитоеВ предвиденьи и наяву,И те, которых я не стою,И то, за что средь них слыву.

И в шуме этих категорийЗаймут по первенству куплетЛеса аджарского предгорьяУ взморья белых Кобулет.

Еще ты здесь, и мне сказали,Где ты сейчас и будешь в пять,Я б мог застать тебя в курзале,Чем даром языком трепать.

Ты б слушала и молодела,Большая, смелая, своя,О человеке у пределаОт переростка муравья.

Есть в опыте больших поэтовЧерты естественности той,Что невозможно, их изведав,Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясьИ знаясь с будущим в быту,Нельзя не впасть к концу, как в ересь,В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем,Когда ее не утаим.Она всего нужнее людям,Но сложное понятней им.

«Октябрь, а солнце, что твой август…»

Октябрь, а солнце, что твой август,И снег, ожегший первый холм,Усугубляет тугоплавкостьКатящихся, как вафли, волн.

Когда он платиной из тигляПросвечивает сквозь листву,Чернее лиственницы иглы, –И снег ли то по существу?

Он блещет снимком лунной ночи,Рассматриваемой в обед,И сообщает пошлость СочиПрироде скромных Кобулет.

И всё ж то знак: зима при две́рях,Почтим же лета эпилог.Простимся с ним, пойдем на берегИ ноги окунем в белок.

«Растет и крепнет ветра натиск…»

Растет и крепнет ветра натиск,Растут фигуры на ветру.Растут и, кутаясь и пятясь,Идут вдоль волн, как на смотру.

Обходят линию прибоя,Уходят в пены перезвон,И с ними, выгнувшись трубою,Здоровается горизонт.

Баллада

Дрожат гара́жи автобазы,Нет-нет, как кость, взблеснет костел.Над парком падают топазы,Слепых зарниц бурлит котел.В саду – табак, на тротуаре –Толпа, в толпе – гуденье пчел,Разрывы туч, обрывки арий,Недвижный Днепр, ночной Подол.

«Пришел», – летит от вяза к вязу,И вдруг становится тяжелКак бы достигший высшей фазыБессонный запах метиол.«Пришел», – летит от пары к паре,«Пришел», – стволу лепечет ствол.Потоп зарниц, гроза в разгаре,Недвижный Днепр, ночной Подол.

Удар, другой, пассаж, – и сразуВ шаров молочный ореолШопена траурная фразаВплывает, как больной орел.Под ним – угар араукарий,Но глух, как будто что обрел,Обрывы донизу обшаря,Недвижный Днепр, ночной Подол.

Полет орла как ход рассказа.В нем все соблазны южных смолИ все молитвы и экстазыЗа сильный и за слабый пол.Полет – сказанье об Икаре.Но тихо с круч ползет подзол,И глух, как каторжник на Каре,Недвижный Днепр, ночной Подол.

Вам в дар баллада эта, Гарри.Воображенья произволНе тронул строк о вашем даре:Я видел всё, что в них привел.Запомню и не разбазарю:Метель полночных метиол.Концерт и парк на крутояре.Недвижный Днепр, ночной Подол.

Лето

Ирпень – это память о людях и лете,О воле, о бегстве из-под кабалы,О хвое на зное, о сером левкоеИ смене безветрия, вёдра и мглы.

О белой вербене, о терпком терпеньиСмолы; о друзьях, для которых малыМои похвалы и мои восхваленья,Мои славословья, мои похвалы.

Пронзительных иволог крик и явленьеКитайкой и углем желтило стволы,Но сосны не двигали игол от лениИ белкам и дятлам сдавали углы.

Сырели комоды, и смену погодыДревесная квакша вещала с сучка,И балка у входа ютила удода,И, детям в угоду, запечье – сверчка.

В дни съезда шесть женщин топтали луга.Лениво паслись облака в отдаленьи.Смеркалось, и сумерек хитрый манёврСводил с полутьмою зажженный репейник,С землею – саженные тени ирпенекИ с небом – пожар полосатых панёв.

Смеркалось, и, ставя простор на колени,Загон горизонта смыкал полукруг.Зарницы вздымали рога по-оленьи,И с сена вставали и ели из рукПодруг, по приходе домой, тем не менеОт жуликов дверь запиравших на крюк.

В конце, пред отъездом, ступая по кипеЛиствы облетелой в жару бредовом,Я с неба, как с губ, перетянутых сыпью,Налет недомолвок сорвал рукавом.

И осень, дотоле вопившая выпью,Прочистила горло; и поняли мы,Что мы на пиру в вековом прототипе –На пире Платона во время чумы.

Откуда же эта печаль, Диотима?Каким увереньем прервать забытье?По улицам сердца из тьмы нелюдимой!Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!

И это ли происки Мэри-арфистки,Что рока игрою ей под руки легИ арфой шумит ураган аравийский,Бессмертья, быть может, последний залог.

Смерть поэта

Не верили, – считали, – бредни,Но узнавали: от двоих,Троих, от всех. Равнялись в строкуОстановившегося срока

Дома чиновниц и купчих,Дворы, деревья, и на нихГрачи, в чаду от солнцепекаРазгоряченно на грачихКричавшие, чтоб дуры впредь неСовались в грех.И как намедниБыл день. Как час назад. Как мигНазад. Соседний двор, соседнийЗабор, деревья, шум грачих.

Лишь был на лицах влажный сдвиг,Как в складках порванного бредня.

Был день, безвредный день, безвреднейДесятка прежних дней твоих.

Толпились, выстроясь в передней,Как выстрел выстроил бы их.

Как, сплющив, выплеснул из стока бЛещей и щуку минный вспыхШутих, заложенных в осоку,Как вздох пластов нехолостых.

Ты спал, постлав постель на сплетне,Спал и, оттрепетав, был тих, –Красивый, двадцатидвухлетний,Как предсказал твой тетраптих.

Ты спал, прижав к подушке щеку,Спал, – со всех ног, со всех лодыгВрезаясь вновь и вновь с наскокуВ разряд преданий молодых.

Ты в них врезался тем заметней,Что их одним прыжком достиг.Твой выстрел был подобен ЭтнеВ предгорьи трусов и трусих.

Друзья же изощрялись в спорах,Забыв, что рядом – жизнь и я.

Ну что ж еще? Что ты припер ихК стене, и стер с земли, и страхТвой порох выдает за прах?

Но мрази только он и дорог.На то и рассуждений ворох,Чтоб не бежала за краяБольшого случая струя,Чрезмерно скорая для хворых.

Так пошлость свертывает в творогСедые сливки бытия.

«Годами когда-нибудь в зале концертной…»