Василий Жуковский - Стихотворения и баллады
1808–1812
Ивиковы журавли[118]
На Посидонов пир веселый,Куда стекались чада ГелыЗреть бег коней и бой певцов,Шел Ивик, скромный друг богов.Ему с крылатою мечтоюПослал дар песней Аполлон:И с лирой, с легкою клюкоюШел, вдохновенный, к Истму он.
Уже его открыли взорыВдали Акрокоринф и горы,Слиянны с синевой небес.Он входит в Посидонов лес…Всё тихо: лист не колыхнется;Лишь журавлей по вышинеШумящая станица вьетсяВ страны полуденны к весне.
«О спутники, ваш рой крылатый,Досель мой верный провожатый,Будь добрым знамением мне.Сказав: прости! родной стране,Чужого брега посетитель,Ищу приюта, как и вы;Да отвратит Зевес-хранительБеду от странничьей главы».
И с твердой верою в ЗевесаОн в глубину вступает леса;Идет заглохшею тропой…И зрит убийц перед собой.Готов сразиться он с врагами;Но час судьбы его приспел:Знакомый с лирными струнами,Напрячь он лука не умел.
К богам и к людям он взывает…Лишь эхо стоны повторяет —В ужасном лесе жизни нет.«И так погибну в цвете лет,Истлею здесь без погребеньяИ не оплакан от друзей;И сим врагам не будет мщеньяНи от богов, ни от людей».
И он боролся уж с кончиной…Вдруг… шум от стаи журавлиной;Он слышит (взор уже угас)Их жалобно-стенящий глас.«Вы, журавли под небесами,Я вас в свидетели зову!Да грянет, привлеченный вами,Зевесов гром на их главу».
И труп узрели обнаженный:Рукой убийцы искаженныЧерты прекрасного лица.Коринфский друг узнал певца.«И ты ль недвижим предо мною?И на главу твою, певец,Я мнил торжественной рукоюСосновый положить венец».
И внемлют гости Посидона,Что пал наперсник Аполлона…Вся Греция поражена;Для всех сердец печаль одна.И с диким ревом исступленьяПританов окружил народИ во́пит: «Старцы, мщенья, мщенья!Злодеям казнь, их сгибни род!»
Но где их след? Кому приметноЛицо врага в толпе несметнойПритекших в Посидонов храм?Они ругаются богам.И кто ж – разбойник ли презренныйИль тайный враг удар нанес?Лишь Гелиос то зрел священный,Всё озаряющий с небес.
С подъятой, может быть, главою,Между шумящею толпою,Злодей сокрыт в сей самый часИ хладно внемлет скорби глас;Иль в капище, склонив колени,Жжет ладан гнусною рукой;Или теснится на ступениАмфитеатра за толпой,
Где, устремив на сцену взоры(Чуть могут их сдержать подпоры),Пришед из ближних, дальних стран,Шумя, как смутный океан,Над рядом ряд, сидят народы;И движутся, как в бурю лес,Людьми кипящи переходы,Всходя до синевы небес.
И кто сочтет разноплеменных,Сим торжеством соединенных?Пришли отвсюду: от Афин,От древней Спарты, от Микин,С пределов Азии далекой,С Эгейских вод, с Фракийских гор…И сели в тишине глубокой,И тихо выступает хор.
По древнему обряду, важно,Походкой мерной и протяжной,Священным страхом окружен,Обходит вкруг театра он.Не шествуют так персти чада;Не здесь их колыбель была.Их стана дивная громадаПредел земного перешла.
Идут с поникшими главамиИ движут тощими рукамиСвечи́, от коих темный свет;И в их ланитах крови нет;Их мертвы лица, очи впалы;И свитые меж их власовЭхидны движут с свистом жалы,Являя страшный ряд зубов.
И стали вкруг, сверкая взором;И гимн запели диким хором,В сердца вонзающий боязнь;И в нем преступник слышит: казнь!Гроза души, ума смутитель,Эринний страшный хор гремит;И, цепенея, внемлет зритель;И лира, онемев, молчит:
«Блажен, кто незнаком с виною,Кто чист младенчески душою!Мы не дерзнем ему вослед;Ему чужда дорога бед…Но вам, убийцы, горе, горе!Как тень, за вами всюду мы,С грозою мщения во взоре,Ужасные созданья тьмы.
Не мните скрыться – мы с крылами;Вы в лес, вы в бездну – мы за вами;И, спутав вас в своих сетях,Растерзанных бросаем в прах.Вам покаянье не защита;Ваш стон, ваш плач – веселье нам;Терзать вас будем до Коцита,Но не покинем вас и там».
И песнь ужасных замолчала;И над внимавшими лежала,Богинь присутствием полна,Как над могилой, тишина.И тихой, мерною стопоюОни обратно потекли,Склонив главы, рука с рукою,И скрылись медленно вдали.
И зритель – зыблемый сомненьемМеж истиной и заблужденьем —Со страхом мнит о Силе той,Которая, во мгле густойСкрываяся, неизбежима,Вьет нити роковых сетей,Во глубине лишь сердца зрима,Но скрыта от дневных лучей.
И всё, и всё еще в молчанье…Вдруг на ступенях восклицанье:«Парфений, слышишь?… Крик вдали —То Ивиковы журавли!..»[119]И небо вдруг покрылось тьмою;И воздух весь от крыл шумит;И видят… черной полосоюСтаница журавлей летит.
«Что? Ивик!..» Всё поколебалось —И имя Ивика помчалосьИз уст в уста… шумит народ,Как бурная пучина вод.«Наш добрый Ивик! наш сраженныйВрагом незнаемым поэт!..Что, что в сем слове сокровенно?И что сих журавлей полет?»
И всем сердцам в одно мгновенье,Как будто свыше откровенье,Блеснула мысль: «Убийца тут;То Эвменид ужасных суд;Отмщенье за певца готово;Себе преступник изменил.К суду и тот, кто молвил слово,И тот, кем он внимаем был!»
И бледен, трепетен, смятенный,Незапной речью обличенный,Исторгнут из толпы злодей:Перед седалище судейОн привлечен с своим клевретом;Смущенный вид, склоненный взорИ тщетный плач был их ответом;И смерть была им приговор.
1813
Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди[120]
На кровле ворон дико прокричал —Старушка слышит и бледнеет.Понятно ей, что ворон тот сказал:Слегла в постель, дрожит, хладеет.
И во́пит скорбно: «Где мой сын-чернец?Ему сказать мне слово дайте;Увы! я гибну; близок мой конец;Скорей, скорей! не опоздайте!»
И к матери идет чернец святой:Ее услышать покаянье;И тайные дары несет с собой,Чтоб утолить ее страданье.
Но лишь пришел к одру с дарами он,Старушка в трепете завыла;Как смерти крик ее протяжный стон…«Не приближайся! – возопила. —
Не подноси ко мне святых даров;Уже не в пользу покаянье…»Был страшен вид ее седых власовИ страшно груди колыханье.
Дары святые сын отнес назадИ к страждущей приходит снова;Кругом бродил ее потухший взгляд;Язык искал, немея, слова.
«Вся жизнь моя в грехах погребена,Меня отвергнул искупитель[121];Твоя ж душа молитвой спасена,Ты будь души моей спаситель.
Здесь вместо дня была мне ночи мгла;Я кровь младенцев проливала,Власы невест в огне волшебном жглаИ кости мертвых похищала[122].
И казнь лукавый обольститель[123] мойУж мне готовит в адской злобе;И я, смутив чужих гробов покой,В своем не успокоюсь гробе.
Ах! не забудь моих последних слов:Мой труп, обвитый пеленою,Мой гроб, мой черный гробовой покровТы окропи святой водою.
Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит[124],Семью окован обручами,Во храм внесен, пред алтарем прибитК помосту крепкими цепями.
И цепи окропи святой водой;Чтобы священники соборомИ день и ночь стояли надо мнойИ пели панихиду хором;
Чтоб пятьдесят на крылосах дьячковЗа ними в черных рясах пели;Чтоб день и ночь свечи́ у образовИз воску ярого горели;
Чтобы звучней во все колоколаС молитвой день и ночь звонили;Чтоб заперта во храме дверь была;Чтоб дьяконы пред ней кадили;
Чтоб крепок был запор церковных врат;Чтобы с полуночного бденьяОн ни на миг с растворов не был снятДо солнечного восхожденья[125].
С обрядом тем молитеся три дня,Три ночи сряду надо мною:Чтоб не достиг губитель до меня,Чтоб прах мой принят был землею».
И глас ее быть слышен перестал;Померкши очи закатились;Последний вздох в груди затрепетал;Уста, охолодев, раскрылись.
И хладный труп, и саван гробовой,И гроб под черной пеленоюСвященники с приличною мольбойОпрыскали святой водою.
Семь обручей на гроб положены;Три цепи тяжкими винтамиВонзились в гроб и с ним утвержденыВ помост пред царскими дверями[126].
И вспрыснуты они святой водой;И все священники в собранье:Чтоб день и ночь душе на упокойСвершать во храме поминанье.
Поют дьячки все в черных стихаряхМедлительными голосами;Горят свечи́ надгробны в их руках,Горят свечи́ пред образами.
Протяжный глас, и бледный лик певцов,Печальный, страшный сумрак храма,И тихий гроб, и длинный ряд поповВ тумане зыбком фимиама,
И горестный чернец пред алтарем,Творящий до земли поклоны,И в высоте дрожащим свеч огнемЧуть озаренные иконы…
Ужасный вид! колокола звонят;Уж час полуночного бденья…И заперлись затворы тяжких вратПеред начатием моленья.
И в перву ночь от свеч веселый блеск.И вдруг… к полночи за вратамиУжасный вой, ужасный шум и треск;И слышалось: гремят цепями.
Железных врат запор, стуча, дрожит;Звонят на колокольне звонче;Молитву клир усерднее творит,И пение поющих громче.
Гудят колокола, дьячки поют,Попы молитвы вслух читают,Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,И свечи яркие пылают.
Запел петух… и, смолкнувши, бегутВраги, не совершив ловитвы;Смелей дьячки на крылосах поют,Смелей попы творят молитвы.
В другую ночь от свеч темнее свет,И слабо теплятся кадилы,И гробовой у всех на лицах цвет,Как будто встали из могилы.
И снова рев, и шум, и треск у врат;Грызут замок, в затворы рвутся;Как будто вихрь, как будто шумный град,Как будто воды с гор несутся.
Пред алтарем чернец на землю пал,Священники творят поклоны,И дым от свеч туманных побежал,И потемнели все иконы.
Сильнее стук – звучней колокола,И трепетней поющих голос;В крови их хлад, объемлет очи мгла,Дрожат колена, дыбом волос.
Запел петух… и прочь враги бегут,Опять не совершив ловитвы;Смелей дьячки на крылосах поют,Попы смелей творят молитвы.
На третью ночь свечи́ едва горят;И дым густой и запах серный;Как ряд теней, попы во мгле стоят;Чуть виден гроб во мраке черный.
И стук у врат: как будто океанПод бурею ревет и воет,Как будто степь песчаную орканСвистящими крылами роет.
И звонари от страха чуть звонят,И руки им служить не вольны;Час от часу страшнее гром у врат,И звон слабее колокольный.
Дрожа, упал чернец пред алтарем;Молиться силы нет; во прахеЛежит, к земле приникнувши лицом;Поднять глаза не смеет в страхе.
И певчих хор, досель согласный, сталНестройным криком от смятенья:Им чудилось, что церковь зашаталКак бы удар землетрясенья.
Вдруг затускнел огонь во всех свечах,Погасли все и закурились;И замер глас у певчих на устах,Все трепетали, все крестились.
И раздалось… как будто оный глас,Который грянет над гробами;И храма дверь со стуком затрясласьИ на пол рухнула с петлями.
И он предстал[127] весь в пламени очам,Свирепый, мрачный, разъяренный;И вкруг него огромный Божий храмКазался печью раскаленной!
Едва сказал: «Исчезните!» цепям —Они рассыпались золою;Едва рукой коснулся обручам —Они истлели под рукою.
И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:«Восстань, иди вослед владыке!»И проступил от слов сих хладный потНа мертвом, неподвижном лике.
И тихо труп со стоном тяжким встал,Покорен страшному призванью;И никогда здесь смертный не слыхалПодобного тому стенанью.
И ко вратам пошла она с врагом…Там зрелся конь чернее ночи.Храпит и ржет и пышет он огнем,И как пожар пылают очи.
И на коня с добычей прянул враг;И труп завыл; и быстротечноКонь полетел, взвивая дым и прах;И слух об ней пропал навечно.
Никто не зрел, как с нею мчался он…Лишь страшный след нашли на прахе;Лишь внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сонМладенцы вздрагивали в страхе.
Октябрь 1814
