Сергей Петров - Избранное
1980
СОРОК МУЧЕНИКОВ
Сорок мучеников поспели –значит, подопрелый март пришел,жареные жаворонки селистаею на предпасхальный стол,и того, кто духом нищ и гол,теплые последние метелив ризы белоснежные оделии ему кондак весенний спели,и на лбу воздвигли ореол.Каждый мученик, как заунывный вол,головой помахивая, велборозду свою в былом апреле.И Тебе молюсь я еле-еле:Господи, услыши мой глагол!На стихиры душу положив,я на сорок мучеников жив.
1980
РЕРИХ
(фуга)
Ты смесь из снега, льда, и неба, и заката,отравленная высотой лазурь.По каменным хребтам стучит арба арата,где зорь разлита розовая дурь.Ах, эта вышина и бездна нежилая,где можно медленно сходить с ума!Перед тобой разверзлась Himalaya –страна, где блещет вечная зима.Но все в тенях, как будто неживые,стоят тибетские костры сторожевыеи охраняют в Божью Землю[8] вход.Мохнатый бродит возле скал народ.Не шелохнется каменная масса,и из скупой земли не бьет родник,и говорит скуластый проводник:"Монастыри и храмы – это Хласа[9]".А на большом снегу стоят, как знаки,как иероглифы диковинные, яки.Они стоят горбатою стеной,рогатой и лохмато-шерстяной.Они жируют мирно и легко,несут тяжелое, по пуду, молоко.А при вратах буддического храма,разодранный, как Божья монодрама,огромный, сизо-черный, словно яма,сидит разинутый бог смерти Ямаи лижет брюхо красным языком.
С такою темной сказкой я знаком,и пахнут свечи сладкой панихидой,и я стою в куреньи ста свечей.И молча я молюсь: Эх, Боже мой! Не выдайменя великой ямине вещей.
На ярых высях, в стороне от бед,у хриплой смерти на крутом пороге,разламывая горные отроги,и на сползающей Бог весть куда дорогестоит жемчужным чучелом Тибет.И в Ведах его веденье сокрыто,во шлоках заклинательных санскрита.
Бегом от жара в горы скачут льдины,снега сухие порохом шуршат,от чистой белизны недвижимы вершины,и в них сквозит душа Упанишад,когда таинственно бормочет ум:ом мани падме хум,ом мани падме хум.
А ламы лысы, и сам Будда пас их –отары в желтых или красных рясах.Бесчисленно в стадах монгольских приращенье.Спит в Петербурге Азия твоя,о позлащенное коловращеньес пугливой ланью бытия.
Ом мани падме хум – бормочет стадои смотрит в небо угловатым лбом.Открыто, словно в грозный храм ограда,бессмысленное слово ом.
Что наша жизнь? Не ячья, не коровья,а человечья? И тибетский врачмне говорит и врет в ответ: Не плачь!Противу смерти есть запас здоровья.Здоровье в нас – как личной смерти завязь,и мы живем, самим себе не нравясь,и говорим надгробные слова,и криком врач протыкивает завесь:– Что? Крыса там? Бьюсь об заклад, мертва!
Да кто же сдох? Мышонок или я?– Течет Нева простором нелюдским.По Петербургу Азия мояпроходит бастионом Щербатским,с лицом бурхана, долу не клонясь,как брахман в шубе или русский князь.
А петербургская зима поетпо-блоковски и по-кабацки,и бастион мне лапу подаетпо-княжески и просто по-щербатски.И я когда-то честью дорожил –нет, не монашеской, а всероссийской! –и я когда-то как отшельник жилпоблизости от храмины буддийской.И вспоминается мне невзначай:пугливый, словно в зоопарке лама,в Дарджиллинге сосет душистый чай,как гость и пленник, Далай-лама.Средь строгих бриттов тяжелы емумонашеские нудные оковы,и приглашает в Хласу потомуразмашистого князя Щербатского.А лань – как лама, в круге бытиябеспомощно-смиренная мадонна.И в Петербурге Азия мояи в золоте, и в камне, и бездонна.И не грущу я о своих потерях,пусть я в годах и пусть мой груз велик.Я, как дубовый древлерусский Рерих,подъемлю в горы свой мордовский лик.И шерпы над вершиной вознеслисяи заперли последние слова:Россия, Азия, не мышь, не крыса,но тварь животная и всё еще жива.
И в челюсти зажав, как бы бессмертья кара,меня жует, и душит, и трясетглубь ледяная Гауризанкарасо стужей – стражею космических высот.Я ханский внучек, маленький малай[10] я,обличий мне не надобно иных.И дыбится судьбою Himalaya.Жизнь – как скопленье пауз ледяных.
1982
("Всё думаю о том, как я умру")
Всё думаю о том, как я умру,подхваченный великой лиховертью,воспринимая смерть как жуткую игру,за коей следует мой путь к бессмертью.Не может быть, чтобы я умер весь,останется меня хоть малая частица.Сознание мое хоть саваном завесь,дабы я мог к бессмертью причаститься.Очнусь в беспамятстве, в загробной глубине,и врач свидетельство о смерти мне напишетрукой бестрепетной, а мне во смертном сневсё будет чудиться, что кто-то рядом дышит.Начну я после смерти тоже жить,не старчески, а как ребенок малый,и станет смерть мне голову кружить,затем что жизнь меня не понимала.Моя злосчастная бессмертная душаи после смерти ухитритсявсё повторить, сомнение глуша,и жизнь моя посмертно повторится.
17 октября 1983
ЗАВЕЩАНИЕ
(фуга)
Я продолжаюсь... Этот август – мой,и я пока еще шагаю без запинки.Иду по скособоченной тропинкеи возвращаюсь в августе домой.Но скоро ль разум облачится тьмойи справит по нему жена поминки,и жизнь пойдет предсмертной кутерьмой?Я с самого рожденья жил и рос,но в старости сгибаюсь как вопрос,расхристанный хохол иль просто малоросс,как долгоклювый мертводушный Гоголь,и спрашиваю под шумок, а много льнедель мне жить? Но азбуки не зная,я припеваючи, как Вечный Жид, живу.И смерть узнаю я не наяву,а в дряхлом сне. И жизнь моя сквознаяне покидает даже дом,где Вечным я сижу всегда Жидоми, погружаясь в гробовые доски,отшучиваюсь, Боже, по-жидовски.Сгибаюсь мыслями в горбатый знак вопроса,по-воробьиному клюю рассыпанное просо.А воробьишка кто? Блаженная пичуга.А лето покривилось, как лачуга,от гроз, нагрянувших и с севера, и с юга.От ига стариковского недугатрясусь, как Вечный Жид иль старый воробей,робея, будто жук, вонючий скарабей,катая из вещей ничтожных завещанье,по вечности, покуда еще жив,пока я Вечный Жид и, смерти не нажив,вдоль августа тащусь я по тропинке.
Кивают мне невинные травинки,и этим травам я Бог весть зачем, но рад,мне по сердцу зеленый их наряд.Любой травинке я столетний брат,и по моим годам брожу я разомлохматым барсуком, колючим дикобразом.Ломаю я надтреснутые сучья,зане природа у меня барсучья,и норовлю я в старость, как в нору,укрыться, как в последнюю дыру.Колюч, как дикобраз иль даже Божий еж,живу и ежусь я от старости. Ну что ж?Какой же рок меня вот так нарек –старик, зубастый как хорек,который душит дур и белых кур,он, бывший балагур и бедокур.И с палочкой кривой слоняясь меж вещами,как иероглиф Солнца – скарабей,жене я оставляю завещанье,как жирный том моих лирических скорбей.Послушай напоследок, друже Муза,мне в старости бывает каково,когда я сам себе великая обуза,а в целом мире нету никогоопричь тебя. И посредине спорас моим расстроенным нутромты посох мне, и палка, и опора,пока еще далеко Божий гром.Ты ластишься: пожить еще попробуй!Пусть, дескать, гинут сверстники твои.Стихи бегут, как по весне ручьи.Неприрученные, они еще ничьи.Не стану спрашивать врачей я о прогнозе.О смерти нынче буду думать сам,как о мгновенном мифе, как о прозе,которая не верит чудесам.Прощаюсь я с собой, и на разлукуя подаю последней фуге руку.Авось в краю моих родимых Музназло смертям, как дым и даль, очнусь.Авось инобытийствовать я буду,и в десять вечностей я сдуру попаду.А вечность – будто хлеб печеный на поду.Помилуй, Боже, грешного зануду,сидит он в августе, как бы в густом саду.В последний раз я спрашиваю, кто я,как шало я полжизни вопрошал,не место ли в поэзии пустоеи стих мой, как разбойник, согрешал?Вопрос горбат, и на его горбунеужто в рай лирический не въеду?И что мне зарубить теперь на лбу?Вся жизнь мне въедлива была, и следубесслезного она мне не оставит.Мой август вечности мне не прибавитни к осени, ни к смерти бесконечной,копеечной, юродивой, увечной.
Авось как Вечный Жид я буду жить,кому и ни к чему меж строчек шляться,кто всё еще способен размышляться.Не породнюсь я с вечностью земной.Какая вечность будет жить со мной?С какой же слажу, рифмоплет сумной?Авось я буду без надзора житьи попусту ничем не дорожить.Авось возникну я ничьей водой ручья.Авось и будет смерть моя ничья.
август 1984
