Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

Медлительность

Надежде Яковлевне Мандельштам

Замечаю, что жизнь не прочнаи прервется. Но как не заметить,что не надо, пора не пришлаторопиться, есть время помедлить.

Прежде было – страшусь и спешу:есмь сегодня, а буду ли снова?И на казнь посылала свечуради тщетного смысла ночного.

Как умна – так никто не умен,полагала. А снег осыпался.И остался от этих временгорб – натруженность среднего пальца.

Прочитаю добытое им —лишь скучая, но не сострадая,и прощу: тот, кто молод, – любим.А тогда я была молодая.

Отбыла, отспешила. К душельнет прилив незатейливых истин.Способ совести избран ужеи теперь от меня не зависит.

Сам придет этот миг или год:смысл нечаянный, нега, вершинность…Только старости недостает.Остальное уже совершилось.

«Глубокий нежный сад, впадающий в Оку…»

Глубокий нежный сад, впадающий в Оку,стекающий с горы лавиной многоцветья.Начнёмте же игру, любезный друг, ау!Останемся в саду минувшего столетья.

Ау, любезный друг, вот правила игры:не спрашивать зачем и поманить рукоюв глубокий нежный сад, стекающий с горы,упущенный горой, воспринятый Окою.

Попробуем следить за поведеньем двухкисейных рукавов, за блеском медальона,сокрывшего в себе… ау, любезный друг!..сокрывшего, и пусть, с нас и того довольно.

Заботясь лишь о том, что стол накрыт в саду,забыть грядущий век для сущего событья.Ау, любезный друг! Идёте ли? – Иду. —Идите! Стол в саду накрыт для чаепитья.

А это что за гость? – Да это юный внукАрсеньевой. – Какой? – Столыпиной. – Ну, что же,храни его Господь. Ау, любезный друг!Далекий свет иль звук – чирк холодом по коже.

Ау, любезный друг! Предчувствие бедыпреувеличит смысл свечи, обмолвки, жеста.И, как ни отступай в столетья и сады,душа не сыщет в них забвенья и блаженства.

Лермонтов и дитя

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне.Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною,сопутствовало мне стороннею луною,и му́ки было в нём не боле, чем в луне.Но – люди говорят, и я так говорю.Иначе как сказать? Под сердцем – так под сердцем.Уж сбылся листопад. Извечным этим средствомне пренебрёг октябрь, склоняясь к ноябрю.Я всё одна была, иль были мы однис тем странником, чья жизнь всё больше оживала.Совпали блажь ума и надобность журнала —о Лермонтове я писала в эти дни.Тот, кто отныне стал значением моим,кормился ручейком невзрачным и целебным.Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов.Мой исподлобный взгляд присматривался к ним.Был город истомлен бесснежным февралем,но вскоре снег пошел, и снега стало много.В тот день потупил взор невозмутимый Монгопред пристальным моим волшебным фонарем.Зима еще была сохранна и цела.А там – уже июль, гроза и поединок.Мой микроскоп увяз в двух непроглядных льдинах,изъятых из глазниц лукавого царя.Но некто рвался жить, выпрашивал: «Скорей!»Томился взаперти и в сердцевине круга.Успею ль, Боже мой, как брата и как друга,благословить тебя, добрейший Шан-Гирей?

Всё спуталось во мне. И было всё равно —что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака.Я рукопись сдала, когда в сугробах мартаслабело и текло водою серебро.Вновь близится декабрь к финалу своему.Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.Но иногда оно затихнет и тоскует,не ведая: кого недостает ему.

«Что за мгновенье! Родное дитя…»

Что за мгновенье! Родное дитядальше от сердца, чем этот обычай:красться к столу сквозь чащобу житья,зренье возжечь и следить за добычей.От неусыпной засады моейне упасется ни то и ни это.Пав неминуемой рысью с ветвей,вцепится слово в загривок предмета.Эй, в небесах! Как ты любишь меня!И, заточенный в чернильную склянку,образ вселенной глядит из темна,муча меня, как сокровище скрягу.Так говорю я и знаю, что лгу.Необитаема высь надо мною.Гаснут два фосфорных пекла во лбу.Лютый младенец кричит за стеною.Спал, присосавшись к сладчайшему сну,ухом не вёл, а почуял измену.Всё – лишь ему, ничего – ремеслу,быть по сему, и перечить не смею.Мне – только маленькой гибели звук:это чернил перезревшая влагавышибла пробку. Бессмысленный кругбукв нерожденных приемлет бумага.Властвуй, исчадие крови моей!Если жива, – значит, я недалече.Что же, не хуже других матерейя – погубившая детище речи.Чем я плачу́ за улыбку твою,я любопытству людей не отвечу.Лишь содрогнусь и глаза притворю,если лицо мое в зеркале встречу.

Взойти на сцену

Пришла и говорю: как нынешнему снегулегко лететь с небес в угоду февралю,так мне в угоду вам легко взойти на сцену.Не верьте мне, когда я это говорю.

О, мне не привыкать, мне не впервой, не вновевзять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,и он умрет, как снег, и превратится в грязь.

Неможется! Нет сил! Я отвергаю участьявиться на помост с больничной простыни.Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!О, кто-нибудь, приди и время растяни!

По грани роковой, по острию каната —плясунья, так пляши, пока не сорвалась.Я знаю, что умру, но я очнусь, как надо.Так было всякий раз. Так будет в этот раз.

Исчерпана до дна пытливыми глазами,на сведенье ушей я трачу жизнь свою.Но тот, кто мной любим, всегда спокоен в зале.Себя не сохраню, его не посрамлю.

Когда же я очнусь от суетного рисканеведомо зачем сводить себя на нет,но скажет кто-нибудь: она была артистка,и скажет кто-нибудь: она была поэт.

Измучена гортань кровотеченьем речи,но весел мой прыжок из темноты кулис.В одно лицо людей, всё явственней и резче,сливаются черты прекрасных ваших лиц.

Я обращу в поклон нерасторопность жеста.Нисколько мне не жаль ни слов, ни мук моих.Достанет ли их вам для малого блаженства?Не навсегда прошу – но лишь на миг, на миг…

«Так, значит, как вы делаете, други?..»

Так, значит, как вы делаете, други?Пораньше встав, пока темно-светло,открыв тетрадь, перо берете в рукии пишете? Как, только и всего?

Нет, у меня – всё хуже, всё иначе.Свечу истрачу, взор сошлю в окно,как второгодник, не решив задачи.Меж тем в окне уже светло-темно.

Сначала – ночь отчаянья и бденья,потом (вдруг нет?) – неуловимый звук.Тут, впрочем, надо начинать с рожденья,а мне сегодня лень и недосуг.

«Ни слова о любви! Но я о ней ни слова…»

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова,не водятся давно в гортани соловьи.Там пламя посреди пустого небосклона,но даже в ночь луны ни слова о любви!

Луну над головой держать я притерпеласьдля пущего труда, для возбужденья дум.Но в нынешней луне – бессмысленная прелесть,и стелется Арбат пустыней белых дюн.

Лепечет о любви сестра-поэт-певунья —вполглаза покошусь и усмехнусь вполрта.Как зримо возведен из толщи полнолуньячертог для Божества, а дверь не заперта.

Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара,и одинок вблизи вселенской полыньи.Столь длительной луны над миром не бывало,сейчас она пройдет. Ни слова о любви!

Так долго я жила, что сердце притупилось,но выжило в бою с невзгодой бытия,и вновь свежим-свежа в нём чья-то власть и милость.Те двое под луной – неужто ты и я?

Дом и лес

Этот дом увядает, как лес…Но над лесом – присмотр небосвода,и о лесе печется природа,соблюдая его интерес.

Краткий обморок вечной судьбы —спячка леса при будущем снеге.Этот дом засыпает сильнееи смертельней, чем знают дубы.

Лес – на время, а дом – навсегда.В доме призрак – бездельник и нищий,а у леса есть бодрый лесничийтам, где высшая мгла и звезда.

Так зачем наобум, наугадвсуе связывать с осенью лесато, что в доме разыграна пьесастаромодная, как листопад?

В этом доме, отцветшем дотла,жизнь былая жила и крепчала,меж висков и в запястьях стучала,молода и бессмертна была.

Книга мучила пристальный лоб,сердце тяжко по сердцу томилось,пекло совести грозно дымилосьи вперялось в ночной потолок.

В этом доме, неведомо чьем,старых записей бледные главыпризнаются, что хочется славы…Ах, я знаю, что лес ни при чем!

Просто утром подуло с небеси соринкою, втянутой глазом,залетела в рассеянный разумэта строчка про дом и про лес…

Истощился в дому домовой,участь лешего – воля и нега.Лес – ничей, только почвы и неба.Этот дом – на мгновение – мой.

Любо мне возвратиться сюдаи отпраздновать нежно и скорбнодивный миг, когда живы мы оба:я – на время, а лес – навсегда.

«Сад еще не облетал…»