Сборник - Поэзия Серебряного века (Сборник)

Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.

Колдовством и ворожбоюВ тишине глухих ночейЛеопард, убитый мною,Занят в комнате моей.[102]

Люди входят и уходят.Позже всех уходит та,Для которой в жилах бродитЗолотая немота.

Поздно. Мыши засвистели,Глухо крякнул домовой,И мурлычет у постелиЛеопард, убитый мной.

«По ущельям ДобробранаСизый плавает туман,Солнце, красное, как рана,Озарило Добробран.

Запах меда и вервеныВетер гонит на восток,И ревут, ревут гиены,Зарывая нос в песок.

Брат мой, враг мой, ревы слышишь,Запах чуешь, видишь дым?Для чего ж тогда ты дышишьЭтим воздухом сырым?

Нет, ты должен, мой убийца,Умереть в стране моей,Чтоб я снова мог родитьсяВ леопардовой семье».

Неужели до рассветаМне ловить лукавый зов?Ах, не слушал я совета,Не спалил ему усов.

Только поздно! Вражья силаОдолела и близка:Вот затылок мне сдавила,Точно медная, рука…

Пальмы… С неба страшный пламеньЖжет песчаный водоем…Данакиль припал за каменьС пламенеющим копьем.

Он не знает и не спросит,Чем душа моя горда,Только душу эту бросит,Сам не ведая куда.

И не в силах я бороться,Я спокоен, я встаю.У жирафьего колодцаЯ окончу жизнь мою.

Владимир Нарбут

(1888–1938?)

Владимир Иванович Нарбут – поэт яркий и самобытный. Его появление на поэтическом небосклоне начала 1910-х годов стало заметным явлением в русской литературе. В полном соответствии с эстетикой акмеизма, в поэзии Нарбута присутствуют многие культурные традиции, накопленные русской поэзией к началу ХХ века. Он являлся поэтом, осмысленно и непреклонно любившим землю. М. Лозинский, отмечал особый “хохлацкий дух”, присущий лирике Нарбута. Его стиху вообще свойственна созерцательность, и здесь “хохлацкий дух” – эпическое, черноземное начало – явно доминирует. Хотя в своем ощущении России он – прямой наследник соловьевской и блоковской традиций.

Кроме того, Нарбут был талантливым и удачливым издателем: в течение многих лет он возглавлял знаменитое издательство “Земля и фабрика”. В гражданскую войну Нарбут воевал на стороне красных, был захвачен в плен и расстрелян, но не убит – ночью ему удалось скрыться. Однако от сталинского лагеря коммунист Нарбут не ушел: в 1928 году он лишился всех партийно-издательских постов, в 1936-м был арестован. Погиб на Колыме. Точная дата его смерти не установлена.

Камыш крупитчато кистится,Зерно султаны клонит вниз.И водяной лопух кустится,Над топью обводя карниз.

А за карнизом ноздреватымБуреют шапки кочек. ВдальВолнением шероховатымДробится плоско речки сталь.

Поет стоячее болото,А не замлевшая река!Старинной красной позолотойПокрыла ржавчина слегка

Его. И легок длинноногийБег паука по зыби вод.Плывут зеленые дороги,Кровь никуда не уплывет!

И плавни мягкими коврамиВ багрянце стынут и горят,Как будто в допотопной рамеУбийц проходит смутный ряд!..

Тебя забыл я… И какоюТы предо мной тогда прошла,Когда к вечернему покоюСходила мгла на купола?..

В равнинном устье бесконечноТекли позорные года.Я думал: уж тебя, конечно,Не повстречаю – никогда…

Но как обманут был нежданно:Стекло зеркал ночных следя,Заметил профиль сребротканыйИ лилию – хрустальней льда!

И вот – ты предо мной в туманеСтоишь такой, как в первый раз:Со звором никнущим в обманеЯнтарно-черных скорбных глаз…

Как быстро высыхают крыши.Где буря?Солнце припекло!Градиной вихрь на церкви вышиб —под самым куполом – стекло.Как будто выхватил проворноостроконечную звезду —метавший ледяные зерна,гудевший в небе на лету.Овсы – лохматы и корявы,а рожью крытые поля:здесь пересечены суставы,коленцы каждого стебля!Христос!Я знаю, Ты из храмасурово смотришь на Илью:как смел пустить он градом в рамуи тронуть скинию[103] Твою!Но мне – прости меня, я болен,я богохульствую, я лгу —твоя раздробленная голеньна каждом чудится шагу.

Тянет медом от укропа,поднял морду, воя, цербер.[104]Из-за века – глаз циклопа:полнолунье на ущербе.Под мельницей ворочаетколеса-жерновамучарь[105] да нежить прочая,сама едва жива.А на горке, за овином,за цыгельной[106] – ветряки.Ты нарви, нарви, нарви нам,ведьма, зелья от руки!Пошастать бы амбарами,замки травой взломать:не помирать же старыми,такую твою мать!Прется виево отродье;лезет в гору на циклопа.Пес скулит на огороде,задыхаясь от укропа.

Для меня мир всегда был прозрачней воды.Шарлатаны – я думал – ломают комедию.Но вчера допотопного страха следы,словно язвы, в душе моей вскрыл этот медиум.С пустяков началось, а потом как пошло,и пошло – и туда, и сюда – раскомаривать:стол дубовый, как гроб, к потолку волокло,колыхалось над окнами желтое марево,и звонил да звонил, что был заперт в шкапу,колокольчик литой, ненечаянно тронутый.На омытую холодом ровным тропудвое юношей выплыли, в снег опеленуты.Обезглавлен, скользя, каждый голову неспред собой на руках, и глаза были зелены,будто горсть изумрудов – драконовых слез —переливами млела, застрявши в расщелинах.Провалились и – вдруг потемнело.Но духнехороший, тяжелый-тяжелый присунулся.Даже красный фонарь над столом – не потух! —почернел, как яйцо, где цыпленок наклюнулся.– Ай, ай, ай, – кто-то гладит меня по спине, —дама, взвизгнув, забилась, как птица, в истерике.Померещилось лапы касанье и мне…Хлынул газ из рожков и – на ярком мы береге.– Боже, как хорошо! – мой товарищ вздохнул,проводя по лицу трепетавшими пальцами.А за ставнями плавился медленный гул:может, полночь боролась с ее постояльцами.И в гостиной – дерзнувший чрез душу и плотьпропустить, как чрез кабель, стремление косное —все не мог, изможденный, еще поборотьсотворенное бурей волнение грозное.И, конечно, еще проносили они —двое юношей, кем-то в веках обезглавленных, —перед меркнущим взором его простынив сферах, на землю брошенных, тленом отравленных.

О бархатная радуга бровей!Озерные русалочьи глаза!В черемухе пьянеет соловей,И светит полумесяц из ветвей,Но никому весну не рассказать.

Забуду ли прилежный завитокЕще не зацелованных волос,В разрезе платья вянущий цветокИ от руки душистый теплый ток,И все, что так мучительно сбылось?..

Какая горечь, жалоба в словахО жизни, безвозвратно прожитой!О прошлое! Я твой целую прах!Баюкай, вечер, и меня в ветвяхИ соловьиною лелей мечтой.

Забуду ли в передразлучный деньТебя и вас, озерные глаза?Я буду всюду с вами, словно тень,Хоть не достоин, знаю, и ременьУ ваших ног, припавши, развязать.

Неровный ветер страшен песней,звенящей в дутое стекло.Куда брести, Октябрь, тебе с ней,коль небо кровью затекло?Сутулый и подслеповатый,дорогу щупая клюкой,какой зажмешь ты рану ватой,водой опрыскаешь какой?В шинелях – вши, и в сердце – вера,ухабами раздолблен путь.Не от штыка – от револьверав пути погибнуть: как-нибудь.Но страшен ветер. Он в окошкодудит протяжно и звенит,и, не мигая глазом, кошкаворочает пустой зенит.Очки поправив аккуратнои аккуратно сгладив прядь,вздохнув над тем, что безвозвратноушло, что надо потерять, —ты сажу вдруг стряхнул дремотыс трахомой вывернутых веки (Зингер[107] злится!) – пулеметыиглой застрачивают век.В дыму померкло: “Мира!” – “Хлеба!”,Дни распахнулись – два крыла.И Радость радугу вполнеба,как бровь тугую, подняла.Что стало с песней безголосой,звеневшей в мерзлое стекло?Бубнят грудастые матросы,что весело-развесело:и день и ночь пылает Смольный.Подкатывает броневик,и держит речь с него крамольныйчуть-чуть раскосый большевик…И, старина, под флагом алым —за партией своею – тыидешь с Интернационалом,декретов разнося листы.

Одно влеченье: слышать гам,чуть прерывающий застой,бродя всю жизнь по хуторамГригорием Сковородой.[108]Не хаты и не антресольпрельстят, а груша у межи,где крупной зернью ляжет сольна ломоть выпеченной ржи.Сверчат кузнечики.И высь —сверкающая кисея.Земля-праматерь!Мы слились:твое – мое, я – ты, ты – я.Мешает ветер пятачки,тень к древу пятится сама;перекрестились ремешки,и на плечах опять сума.Опять долбит клюка тропу,и сердце, что поет, журча, —проклюнувшее скорлупу,баюкаемое курча.

Анна Ахматова