По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева
даже с птицами так не дружила, зверями, с людьми.
Полнословно и радостно-небно, и лиственно-жарко.
За тебя бы я плавилась в солнце и мёрзла во льдах –
поляница, воительница и заступница я, и бунтарка!
Я листовой бы стелилась в лесах – кожу рви мою! – в парках,
на дрова мои мускулы, плечи, сгорю до огарка
в этих русских лугах!
А сейчас я настолько захлёстнута правдою, что прибывает
и никак не уймётся: хоть вены все вскрыты и хлещет твой сок
вдоль земли всей – на пальцы, на кожу, на Альпы, на оси и сваи
сквозь висок!
Понимаешь, так было со мной, что казалось: весь мир отвернулся,
было столько предательств, подкупленных столько подруг,
я тебе расскажу про серебряники, про иудство.
Но простила я всех, как листву с плеч долой, с кожей рук.
А сейчас всё не больно и что поперёк – всё продольно.
Ибо я у тебя научилась, и ты мне одна лишь пример.
Отступать уже некуда – сзади Москва. Справа море.
Пробиваю я корнем – о, русский мой корень! – семь сфер!
И не надо мне бусы мои поправлять, мех и парку.
Одинокое дерево! О, для чего, для чего
принимаешь ты молнии, словно петлю ли, удавку,
принимаешь ты космос и сущность его, вещество?
И своих не сдаёшь, ни цветы, что вокруг, ни растенья,
превращаешься в уголь, в тепло домовое? Держись
в жизнь из жизни! И я за тебя, о, поверь мне,
птицей ввысь!
***
Неожиданно и бесповоротно
в вас, переписывающих мою историю,
мои детские клятвы, сандалии, боты
и пальто моё, книги, портфолио, фолио,
в вас, наёмников на такую работу,
бурлаков, что на Волге, чьи плечи изранены,
в вас – рыдаю! Кричу я – распятая в сотый,
может, в тысячный раз! Я – молюсь с придыханием,
объясняя, что нету победы над манною
той, что Бог посылает с разверстых небес!
В переписчиков, в вас шлю я кардиограмму
рваным сердцем, читайте! Кто сгиб, кто воскрес.
В соль-диез.
Но не трогайте папу и маму.
День рождения. В мякоть зачатья не лезь!
В колыбельку мою! В Русь мою, в мою родину!
В топь берёз! В мою клюквой растущей болотину!
Ибо ты там утонешь. Там всё – аномалия!
Не касайся меня сопричастно-опальную
и оболганную! Волжский, Окский мой съезд.
Ибо это изгложет тебя. Просто съест
так, как волк из моей колыбельной припевки,
как Садко тот, что в омут, как Кочина «Девки»,
где моя Фиваида, где лимфы желез
и набухших сосков, когда кормишь младенца.
Выпадает заколка. Не держит гребёнка.
Переписчик, подёнщик – скрипит стеклорез.
И нет Слов у тебя между этих словес,
Переписана Речь, но нет речи. Лишь знаки.
Ты мне герб подменил, очернил мои флаги.
Перебитые пальцы мои дел куда ты?
Мои родинки возле запястия где?
Позвоночники-флейты, где? Тот, кто в кровати,
в моей женской на равной со мной широте,
темноте, красоте и сиротстве таком же?
Мою родину вынуть не пробуй! Везде
она! В генах. В крови. В родословной. В одёже.
И меня поднеси ты к лицу, как слезу
до церквушки, до плах всю, как есть до посконной,
до крестильной рубахи.
Всю!
А теперь отрекись от того, что наделал,
от того, что убил, что разбил, что разъял.
Я склонюсь над твоею могилой: «Ах, бедный!»
…Ах, ответь, мне ответь хоть ослепший хорал!
***
Меня поймёт, кто пережил раскол,
развал, раскрой страны моей бескрайней,
ларьки, базары, запах пепси-кол,
табачный бунт в Свердловске, визг трамвайный.
Что девяностые для вас? Разрыв, кульбит,
невыплата зарплат, потёртый вид,
Чернобыль, взрыв.
А у меня – мастит,
потрескавшийся, весь в крови сосок,
пелёнки, каша манная, горшок
и яблоко, замёрзшее на блюде!
Меня поймёт, кто пережил весь срок
на Атлантиде, на «Титанике», о, люди!
Что с нами ныне, присно, завтра будет?
Эбола, вирус пистолет в висок?
Русь!
Обрастай опять землёй и силой!
Зачем тебе напёрстки, шапито,
весь этот цирк, что у стены могильной,
окраина, что всмятку, в решето?
Мы вновь скатились в гроб, в делёж, в раскол,
в преступность группировок.
Не убило,
а вырвало нам небо в сотни жёрл!
Нам снова предлагают алкоголь,
спиваться, развращаться, красть, колоться,
смотреть, как всех Евразий наше солнце
вдруг обнулилось. Единица – ноль!
Кричи, ори, вопи ли, плачь, глаголь,
никто не слышит. Я скажу вам честно,
что в девяностые хотя бы повсеместно
сквозила радость. Нынче только – боль!
Боль за науку, за искусство, за культуру.
Мне кажется, что кто-то пулю-дуру
мне в голову подкожно приколол.
И я хожу, хожу вот с этой пулей,
молю, молю, чтоб вспять мы повернули,
но у «Титаника» один есть курс – на дно.
У Атлантид туда же, Китеж ляжет
и не всплывёт. Не бысть! Не суждено!
Нам всем погибельно! Нам всем темным-темно!
Стоит в просвете боль
за все эпохи.
Раскол не от телес – от душ. Пей кофий,
ешь ананас! Твой, Русь, осажен крест
обавниками, цевью, ведунами!
Стряхни их. Не напрасно же сынами
мы разродились во благую весть!
И я вот здесь.
О, Господи, я здесь…
Кричу, воплю, что, люди будет с нами?
***
Опять весна, и воздух абрикосный,
мне дым костров, как запах париросный,
весь день Саврасова мне видятся «Грачи».
И умирать не хочется. Ни капли.
От вирусов, от пуль, от стрел, от сабли.
Грачи нас прикрывают: крылья, спины,
Прикрыл нас Игорь Грач строкой глубинной…
Что чувствовал он в этот день, где снайпер
сидел, прицеливаясь? Вешайтесь, рыдайте,
но лишь не надо обобщённых мыслей, слов
родне и маме, тёте, сыну, всем нам!
А чувство родины – хребетно, внутривенно.
А чувство родины – основа из основ.
А умирать не хочется. Ну, право!
Вот одуванчики – птенячии цветы
комочками желтеют. И холсты
Саврасова повсюду: вдоль канавы,
в дубраве, и в орешнике, в саду
пошарпанные ветки, как шрапнелью.
Грачи и вправду, вправду прилетели!
Они не знали, страшно на виду
спешить в одной колонне на прицеле.
Ты нас прикрыл.
А чем тебя прикрыть нам?
Каким ребром, предсердием, молитвой?
Каким увидеть зреньем? Слепотой?
Под дымчатой да под густой листвой
не отсидеться нам в домах высоких.
Не оградиться ни щитом, ни блоком.
Вот, говорят, географ глобус пропил,
но ты не верь! Верь только слову – Грач!
Что прилетит пернатый, окрылённый
строкою, песней да слезой солёной,
и будет бесталанным всем жескач.
А кто убил,
