Бахыт Кенжеев - Послания
«Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг…»
Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, другна нехватку медных денег, на бессмысленный досуг?Не ходи в кино, не надо, водки импортной не пей —в ней греховный привкус яда, горечь дьявольских страстей.
Лучше бережно подумай о грядущем, о былом.Проржавел наш мир угрюмый, не пора ль ему на слом?Не о том ли пел в печали прорицатель и мудрец,что умел в любом начале различить его конец?
Твердь разверзнется и треснет, зашатается сосна,плоть истлевшая воскреснет от безвременного сна.Бодрый друг и хмурый ворог, одолев внезапный страх,заспешат в высокий город, воссиявший на холмах.
Кто взликует, кто заплачет, кто утрет предсмертный пот, —и земля, как лёгкий мячик с траектории сойдёт,и пятном на звёздной карте, излучая мягкий свет,понесётся в биллиарде неприкаянных планет —
что же станет с плотью бедной? Верно, вечной станет плоть,так в любви своей безмерной наградит её Господь —а земля всё стынет, стынет, спит пророк, приняв вина.Ветер зябнущей пустыни, месяц, камни, тишина…
«Должно быть, ева и адам цены не ведали годам…»
Должно быть, ева и адам цены не ведали годам,не каждому давая имя. А ты ведешь им строгий счёт,и дни твои – как вьючный скот, клеймённый цифрами густыми,
бредёт, мычит во все концы – чтоб пастухи его, слепцы(их пятеро), над мёрзлой ямой тянули пальцы в пустотуморозную, и на лету латали скорбью покаянной
прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,и вдруг как бы кошачий коготь царапнет – тоньше, чем игла —узор морозного стекла, – и время светится. Должно быть,
холодный ангел азраил ночную землю озарилзвездой зелёною, приблудной, звездой падучей, о шестикрылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.
МЕЖДУ СНОМ, ВДОХНОВЕНЬЕМ И БЕГОМ
«С каменного обрыва ты видишь след…»
С каменного обрыва ты видишь следне корабля, не рыбы, не жизни – нет,
вьётся кипучий сад, белопенный лестёмной волны, бегущей наперерез
не голубому Богу и даже неветру и сердцу, а просто другой волне.
Был этот хлеб горяч и горчичник жгуч.Проговорившись, щурясь на медный луч,
скажешь, что море в сумерках пятый годмойвой сырою пахнет и йодом жжёт.
Здесь ли под утро пекарь с одной женойдрожжи мешал сухие с мукой ржаной?
Так и уходит голос туда, где печьпышет и ропщет, тщась превратиться в речь,
где на полене щедро кипит смола —под топором лоза, и во рту зола…
«На небе – звезда, под землёй провода…»
На небе – звезда, под землёй провода,от Господа – слёзы да пот.Беги, моя ночь, неизвестно кудалучами почтовых хлопот.
И бродит по площади, плачет вотщеподобие ангела в сером плаще —спускается к пристани, ходит за мнойи горло полощет водой ледяной.
Исконный уродец в небесной семье,куда и зачем он зовёт?Считать ли созвездия в чёрном ручье,где мёртвая рыба плывёт?
Но долго ещё, повинуясь ему,в зачёт своего ремеслаты тщишься холщовую сдвинуть суму,которая в землю вросла, —
и вновь просыпаешься, беден и наг,где Бог свои руки простёр,где город стоит на холмах, на волнахскалистых оскаленных гор…
«Время течёт неслышно, а жизнь – журча…»
Время течёт неслышно, а жизнь – журча.Что-то неладно вышло с игрой лучав первом ручье, втором ли, но – ни огня,ни темноты не помню. Не жди меня.
Шёпот в воде кромешной молчит, дрожит.Время течёт неспешно, а жизнь бежит,не понимая, что там – светла, слаба,льётся бескровным потом с крутого лба.
И полетит окольной листве воследскомканный в беспокойной руке билет —спутаны час и дата, не плачь, жена,время ещё богато, лишь жизнь бедна.
«Выйдем в город – полночь с нами…»
Выйдем в город – полночь с нами.Фонари почти тайкомразбегаются кругамив тесном центре городском,
надоело спорить с роком,пить зелёное вино.В высоте из многих оконмолча теплится одно.
Там ли, чудно озабоченлунной тенью на стене,тихий бодрствует рабочийна измятой простыне?
Непомерной смерти грузчик,он один в своём трудев океане звёзд, текущихс горизонта и везде.
Шелест листьев в переулке,запах хлеба и земли.Только слышен долгий, гулкийшёпот Господа вдали,
мглистый голос без причины,предпоследняя глава,лишь слова неразличимы,неразборчивы слова…
4 января 1993
«Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед…»
С. Г.
Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед.Пред ним дымится миска супа. Но горек чай, и даже хлеб,как праздный вымысел, нелеп. Как трудно, Господи, как глупо.
И так мучительно зане брести в прохладном полусне,стирая с сердца капли пота. Когда же выпить он решит,то вспоминает, что подшит. К тому же – срочная работа.
Что ж, прогуляемся, пиит. Пропах капустой общепит,вороны медленно летают, полны бананами ларьки,и разбитные игроки шары напёрстками катают.
Сказать бы: how do you do, младое племя! Но к стыду,с жаргоном нового Чикаго он не в ладах, немолодоймужик с немодной бородой. Четвёртый том «Архипелага»
он на прилавке пролистнёт, зевнёт, прикрыв ладонью рот,и головой качнет в печали, и замурлычет древний стих,огней так много золотых, а может, дни короче стали.
Нет, дни становятся длинней (хотя осталось мало дней),зима, что дамочка седая, от Профсоюзной до Тверскойглядит с усмешкой ведьмовской, на детских косточках гадая.
И всё же – здравствуй, племя. Hi! Вздыхай, писатель,не вздыхай,но женских трусиков навалом – так рассуждает он, кривясьна возникающую связь времён, чахотки с карнавалом.
Так рассуждает он, изгой, нимало участи другойсебе не требуя, взирая на крошки хлеба, снег, нарциссв снегу, на облако, карниз. Замёрзла Яуза от края
до края. Вьётся через град восьмисотлетний, и назадне возвращается – ни речью, ни хриплым возгласом часовне потревожит мёртвых снов трамвайного Замоскворечья.
Что ж, посидим, поговорим. Здесь всякий март неповторим,и сладко расходиться с пира, когда в снегу полны водывокзальной музыки следы в проулках города и мира.
«Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где…»
Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, гдетридцатитрёхлетний идёт рыбак по волнующейся воде.
За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетёт тоска.Я один в дому, и жужжит мигрень зимней мухою у виска.
Я исправно отдал ночной улов перекупщику и притих,я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых,
и на смену грусти приходит злость – отпусти, я кричу, не мучь, —но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звёздный луч.
«Попробуй душой нищать, как велит завет…»
Попробуй душой нищать, как велит завет.Одни умеют прощать, а другие нет,но только один благодати изведал вес,ладонью стирая смерть с молодых небес.Он ведал беду и чудо, он знал красурассветной пустыни, и женскую наготу,повешен на ветхом древе, подобно псу,воскрес, и увидел звёзды – одну звезду.
А мы – из другого мира полей, кладбищ,гвоздик на могилах близких, дурной воды.Не всякий, кто ищет счастья и телом нищ,в апрельском снегу оставит свои следы.Как пес бессловесной мордой уставился на луну,живущий двуногой тенью стучится к себе домой,нищ́ая душою гордой, отходит к иному сну,которому пробужденье несвойственно, ангел мой.
Прощание и прощенье, раствор пригвождённых рук.Трещит на дворе костёр, а вокруг темно.Не явится после свадьбы безвестный друг,который болотную воду умел превращать в вино.Зальёшь ли костёр, услышишь ли ложный свистразбойника-ветра, суглинок, песок, подзол, —пустынная пыль покрывает бумажный листда звёздною молью трачен безмолвный взор.
20 июня 1993
«Что делать нам…»
Что делать нам (как вслед за Гумилёвымчуть слышно повторяет Мандельштам) с вечерним светом,алым и лиловым?
Как ветер, шелестящий по кустам орешника,рождает грешный трепет, треск шелковый,и влажный шорох там,
где сердце ослепительное лепит свой перелётный труд,свой трудный иск, – так горек намнеумолимый щебет
птиц утренних, и солнца близкий диск, —что делать нам с базальтомпод ногами (ночной огоньпронзителен и льдист),
что нам делить с растерянными нами, когда рассветпечален и высок? Что я молчу, о чём я вспоминаю?
И камень превращается в песок.
«Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги…»
