Бахыт Кенжеев - Послания
«Окраина – сирень, калина…»
С. Каледину
Окраина – сирень, калина,окалина и окарина,аккордеон и нож ночной.Кривые яблони, задворки,враги, подростки, отговорки,разборки с братом и женой.
Лад слободской в рассрочку продан,ветшает сердце с каждым годом,но дорожает, словно дом,душа – и жителю предместьяне след делиться бедной честьюс небесным медленным дождём,
переживая обложные,облыжные и ледяныес утра, с двадцатого числа.Дорогою в каменоломнюты помнишь радугу? Не помню.Где свет? Синица унесла.
Устала, милая? Немножко.В ушах частушка ли, гармошка,луной в углу озаренаскоропечатная иконка.Играй, пластинка, тонко-тонко —струись, сиянье из окна,
дуй, ветер осени – что ветеру Пушкина – один на свете,влачи осиновый листоктуда, где, птицам петь мешая,зима шевелится большаяза поворотом на восток.
«Ничего, кроме памяти, кроме…»
Ничего, кроме памяти, кромеозарённой дороги назад,где в растерзанном фотоальбомепожелтевшие снимки лежат,
где нахмурился выпивший лишкубеззаконному росчерку звёзд,и простак нажимает на вспышку,продлевая напыщенный тост, —
мы ли это смеялись друг другу,пели, пили, давали зарок?Дай огня. Почитаем по кругу.Передай мне картошку, Санёк.
Если времени больше не будет,если в небе архангела нет —кто же нас, неурочных, осудит,жизнь отнимет и выключит свет?
Дали слово – и, мнится, сдержали.Жаль, что с каждой минутой труднейразбирать золотые скрижалидавних, нежных, отчаянных дней.
Так давайте, любимые, пейте,подливайте друзьям и себе,пусть разлука играет на флейте,а любовь на военной трубе.
Ах, как молодость ластится, вьётся!Хорошо ли пируется вам —рудознатцам, и землепроходцам,и серебряных дел мастерам?
«То эмигрантская гитара…»
То эмигрантская гитара,то люди злые за углом —душа ли к старости усталамахать единственным крылом?
Запить водой таблетку на ночь,припомнить древний анекдот…Знать, Владислав Фелицианычопять к рассвету подойдёт.
Снимает плащ, снимает шляпуи невозможный зонтик свойв прихожей отряхает на пол,а там, качая головой,
задвижку на окне нашарит,шепнёт: «Зачем же так темно?»и тут же страшный свет ударитв моё раскрытое окно.
И подымаюсь я с постели,подобно Лазарю, когдавстают в подоблачном пределедеревья, звери, города,
где все умершие воскресли,где время стиснуто в кулак,где тяжелы земные песнив ржавеющих колоколах
и над железной голубятнейгуляет голубь в вышине —и день прекрасней и превратней,чем мнилось сумрачному мне.
Пошли мне, Господи, горенья,помилуй – бормочу – меня,не прозы, не стихотворенья,дай только горького огня, —
и умолкаю без усилий,и больше не кричу во сне,где у окошка мой Виргилий —худой, в надтреснутом пенсне.
«Пусть вечеру день не верит – светящийся, ледяной…»
Пусть вечеру день не верит – светящийся, ледяной, —но левый и правый берег травой заросли одной —пожухлой, полуживою, качающей головой —должно быть, игрец-травою, а может, дурман-травой.
А солнце всё рдеет, тая, когда выдыхает «да»река моя золотая, твердеющая вода,и мокрым лицом к закату слабеющий город мойповёрнут – хромой, горбатый и слепоглухонемой.
И мало мне жизни, чтобы почувствовать: смерти нет,чтоб золото влажной пробы, зелёное на просвет,как кровь, отливало алым – и с талого языкастекала змеиным жалом раздвоенная строка.
«Половинка яблока. Первый снег…»
Половинка яблока. Первый снег.Дребезжит, скрежещет усталый век.
Невпопад вопрос, невпопад ответ.Шелестит за дверью протяжный свет
это я вернулся к своим трудам —я устал бежать по твоим следам.
«Потому что в книгах старых жизнь ушедшая болит…»
Потому что в книгах старых жизнь ушедшая болит,всякий миг её в подарок слух и зренье опалит:вод рассветных переливы, облысевшая гора,серебристые оливы голубиного пера.
Но чудней всего на свете это озеро, смотри,где закидывают сети молодые рыбари,труд и гордость Галилеи – видишь, средь высоких волних добыча, тяжелея, накреняет тесный чёлн?
Окликает их прохожий неизвестный человек.Это сын любимый Божий, друг поэтов и калек.И на тяжкий подвиг – много тяжелее тех сетей, —он зовёт во имя Бога незадачливых детей.
И в пророческом зерцале по грядущим временамходят ставшие ловцами и заступниками нам,в вере твёрдой, словно камень, с каждым веком наравнеплещут рыбы плавниками в ненаглядной глубине.
Не горюй, не празднуй труса, пусть стоит перед тобойчистый облик Иисуса в лёгкой тверди голубой,пусть погибнуть мы могли бы, как земная красота,но плывёт над нами рыба – образ Господа Христа.
«Было: мёдом и сахаром колотым…»
Было: мёдом и сахаром колотым – чаепитием в русском дому,тонким золотом, жаром и холодом наше время дышало во тьму,но над картой неведомой местности неизвестная плещет волна —то ли Санкт-Петербург и окрестности, то ли гаммав созвездии сна, —и окошки пустые распахнуты в белокаменный вишневый сад,где игрок в кипарисные шахматы на последний играет разряд.
Пусть фонарь человека учёного обнажил на разломе эпохчто от белого неба до чёрного только шаг, только взгляд,только вздох,пусть над явной космической ямою, где планета без боли плывёт,золотою покрыт амальгамою крутокупольной истины свод,пусть престол, даже ангелов очередь, – но учителя умного нетобъяснить это сыну и дочери, только свет, улетающий свет.
Вот и всё. Перебитые голени не срастутся. Из облачных местсыплет родина пригоршни соли на раны мёртвые, гору и крест,на недвижную тень настоящего – костяного пространстваоскал, —отражения наши дробящего в бесконечной цепочке зеркал.Утро близится. Уголья залиты. Поминальные свечи горят.На каком ледяном карнавале ты, брат мой давний,бестрепетный брат?
«…длись же, иночество, одиночество, безответное, словно река…»
…длись же, иночество, одиночество, безответное, словно река,пусть отчизна по имени-отчеству окликает меня, далека,всё, чем с детства владею, не властвуя, пусть, приснившись,исчезнет скорей,осыпаясь вокзальною астрою в толчее у вагонных дверей, —
я ни с чем тебя не перепутаю – сколько юности плещетсятам! —пролети электричкой продутою по остылым чугунным путямхоть в Мытищи, хоть в Ново-Дивеево – всё уладится,только не плачь —к отсыревшему серому дереву, к тишине заколоченных дач,
и лесным полумесяцем, заново расплетая кладбищенский лён,над изгибом пути окаянного покаянным плыви кораблём —только уговори, уведи меня, подари на прощание мнесвет без возраста, голос без имени, золотистые камни на дне…
«Хочется спать, как хочется жить…»
Хочется спать, как хочется жить,перед огнём сидеть,чай обжигающий молча пить,в чьи-то глаза глядеть.
Хочется жить, как хочется спать,баловаться вином,книжку рифмованную читать,сидя перед огнём.
Пламя трещит, как трещит орех.Лёд на изнанке лет.Вечной дремоты бояться грех,и унывать не след.
Грецкий орех и орех лесной.Пламя моё, тайкомпоговори, потрещи со мнойогненным языком,
поговори, а потом остынь,пусть наступает мгла,и за углом, как звезда-полынь,зимняя ночь бела.
«То мятежно, то покорно человеки алчут корма…»
И. Б.
То мятежно, то покорно человеки алчут кормав неотъемлемой стране, где земельная реформа,и партийная платформа, и чиновник на коне.
Но спокон веков, дружище, не к одной телесной пищервётся сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище,кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой.
Для подобного предмета есть вакансия поэтав каждом обществе, и тот, различая больше света,чем иные (не-поэты), высшей ценностью живёт.
Он не пьёт вина, не курит, тесных стен не штукатурит,он – духовный агрегат. Иногда он брови хмурит,руки моет, просит бури, горним трепетом богат.
По себе, должно быть, судя, в повседневном этом чуде(даже если рифмы в ряд) озабоченные люди,разрезая дичь на блюде, смысла вещего не зрят.
И при всякой данной власти, не сказав при входе «здрасьте»,мира дольнего сыны склонны дать ему по пасти,и частенько бард несчастен, и глаза его влажны.
Но горит над нами Овен и мильон других штуковин,типа пищи для души. Не хладей же сердцем, воин,будь насмешлив и спокоен, вирши добрые пиши.
«Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг…»
