Владислав Ходасевич - Стихотворения
Берлинское
Что ж? От озноба и простуды —Горячий грог или коньяк.Здесь музыка, и звон посуды,И лиловатый полумрак.
А там, за толстым и огромнымОтполированным стеклом,Как бы в аквариуме темном,В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваиПлывут между подводных лип,Как электрические стаиСветящихся ленивых рыб.
И там, скользя в ночную гнилость,На толще чуждого стеклаВ вагонных окнах отразиласьПоверхность моего стола,—
И, проникая в жизнь чужую,Вдруг с отвращеньем узнаюОтрубленную, неживую,Ночную голову мою.
14–24 сентября 1922 Берлин * * *С берлинской улицыВверху луна видна.В берлинских улицахЛюдская тень длинна.Дома — как демоны,Между домами — мрак;Шеренги демонов,И между них — сквозняк.
Дневные помыслы,Дневные души — прочь:Дневные помыслыПерешагнули в ночь.Опустошенные,На перекрестки тьмы,Как ведьмы, по троеТогда выходим мы.
Нечеловечий дух,Нечеловечья речь —И песьи головыПоверх сутулых плеч.Зеленой точкоюГлядит луна из глаз,Сухим неистовствомОбуревая нас.
В асфальтном зеркалеСухой и мутный блеск —И электрическийНад волосами треск.
Октябрь 1922, Берлин 24 февраля 1913, SaarowAn Mariechen[2]
Зачем ты за пивною стойкой?Пристала ли тебе она?Здесь нужно быть девицей бойкой, —Ты нездорова и бледна.
С какой-то розою огромнойУ нецелованных грудей, —А смертный венчик, самый скромный,Украсил бы тебя милей.
Ведь так прекрасно, так нетленноСкончаться рано, до греха.Родители же непременноТебе отыщут жениха.
Так называемый хорошийИ вправду — честный человекПерегрузит тяжелой ношейТвой слабый, твой короткий век.
Уж лучше бы — я еле смеюПодумать про себя о том —Попасться бы тебе злодеюВ пустынной роще, вечерком.
Уж лучше в несколько мгновенийИ стыд узнать, и смерть принять,И двух истлений, двух растленийНе разделять, не разлучать.
Лежать бы в платьице измятомОдной, в березняке густом,И нож под левым, лиловатым,Еще девическим соском.
20–21 июля 1923 Берлин * * *Было на улице полутемно.Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,Быстрая тень со стены сорвалась —
Счастлив, кто падает вниз головой:Мир для него хоть на миг — а иной.
23 декабря 1922 Saarow * * *Нет, не найду сегодня пищи яДля утешительной мечты:Одни шарманщики, да нищие,Да дождь — всё с той же высоты.
Тускнеет в лужах электричество,Нисходит предвечерний мракНа идиотское количествоСерощетинистых собак.
Та — ткнется мордою нечистоюИ, повернувшись, отбежит,Другая лапою когтистоюСкребет обшмыганный гранит.
Те — жилятся, присев на корточки,Повесив на бок языки, —А их из самой верхней форточкиЗовут хозяйские свистки.
Всё высвистано, прособачено.Вот так и шлепай по грязи,Пока не вздрогнет сердце, схваченоВнезапным треском жалюзи.
23 марта — 10 июня 1923 SaarowДачное
Уродики, уродища, уродыВесь день озерные мутили воды.
Теперь над озером ненастье, мрак,В траве — лягушечий зеленный квак
Огни на дачах гаснут понемногу,Клубки червей полезли на дорогу,
А вдалеке, где все затерла мгла,Тупая грамофонная игла
Шатается по рытвинам царапинИ из трубы еще рычит Шаляпин.
На мокрый мир нисходит угомон…Лишь кое-где, топча сырой газон,
Блудливые невесты с женихамиСлипаются, накрытые зонтами,
А к ним под юбки лазит с фонаремПолуслепой, широкоротый гном.
10 июня 1923, Saarow 31 августа 1924, CauswayПод землей
Где пахнет черною карболкойИ провонявшею землей,Стоит, склоняя профиль колкийПред изразцовою стеной.
Не отойдет, не обернется,Лишь весь качается слегка,Да как-то судорожно бьетсяПотертый локоть сюртука.
Заходит школьники, солдаты,Рабочий в блузе голубой, —Он всё стоит, к стене прижатыйСвоею дикою мечтой.
Здесь создает и разрушаетОн сладострастные миры,И из соседней конурыЗа ним старуха наблюдает.
Потом в открывшуюся дверьВидны подушки, стулья, склянки.Вошла — и слышатся теперьОбрывки злобной перебранки.Потом вонючая метлаБезумца гонит из угла.
И вот, из полутьмы глубокойСтарик сутулый, но высокий,В таком почтенном сюртуке,В каком-то модном котелке,Идет по лестнице широкой,Как тень Аида — в белый свет,В берлинский день, в блестящий бред.А солнце ясно, небо сине,А сверху синяя пустыня…И злость, и скорбь моя кипит,И трость моя в чужой гранитНеумолкаемо стучит.
21 сентября 1923 Берлин * * *Всё каменное. В каменный пролетУходит ночь. В подъездах, у ворот —
Как изваянья — слипшиеся пары.И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.
Бренчит о камень ключ, гремит засов.Ходи по камню до пяти часов,
Жди: резкий ветер дует в окариноПо скважинам громоздкого Берлина —
И грубый день взойдет из-за домовНад мачехой российских городов.
23 сентября 1923 Берлин * * *Встаю расслабленный с постели.Не с Богом бился я в ночи,—Но тайно сквозь меня летелиКолючих радио лучи.
И мнится: где-то в теле живы,Бегут по жилам до сих порМосквы бунтарские призывыИ бирж всесветный разговор.
Незаглушимо и сумбурноПересеклись в моей тишиНочные голоса МельбурнаС ночными знаньями души.
И чьи-то имена, и цифрыВонзаются в разъятый мозг,Врываются в глухие шифрыРазряды океанских гроз.
Хожу — и в ужасе внимаюШум, не внимаемый никем.Руками уши зажимаю—Все тот же звук! А между тем…
О, если бы вы знали сами,Европы темные сыны,Какими вы еще лучамиНеощутимо пронзены!
5–10 февраля 1923 SaarowХранилище
По залам прохожу лениво.Претит от истин и красот.Еще невиданные дива,Признаться, знаю наперед.
И как-то тяжко, больно дажеДушою жить — который раз? —В кому-то снившемся пейзаже,В когда-то промелькнувший час.
Все бьется человечий гений:То вверх, то вниз. И то сказать:От восхождений и паденийУж позволительно устать.
Нет! полно! Тяжелеют векиПред вереницею Мадонн,—И так отрадно, что в аптекеЕсть кисленький пирамидон.
23 июля 1924 Париж * * *Интриги бирж, потуги наций.Лавина движется вперед.А всё под сводом ПрокурацийДух беззаботности живет.
И беззаботно так уснула,Поставив туфельки рядком,Неомрачимая УрсулаУ Алинари за стеклом.
И не без горечи сокрытойХожу и мыслю иногда,Что Некто, мудрый и сердитый,Однажды поглядит сюда.
Нечаянно развеселится,Весь мир улыбкой озаря,На шаль красотки заглядится,Забудется, как нынче я, —
И всё исчезнет невозвратноНе в очистительном огне,А просто — в легкой и приятнойВенецианской болтовне.
19–20 марта 1924 ВенецияСоррентинские фотографии