Артюр Рембо - Стихотворения

Человек заурядного телосложения, плоть не была ли плодом, висящим в саду, – о детские дни! – а тело – сокровищем, которое надо растратить? Любить – это опасность или сила Психеи? Земля имела плодородные склоны, где были артисты и принцы, а происхожденье и раса нас толкали к преступленьям и скорби: мир – ваше богатство и ваша опасность. Но теперь, когда этот тягостный труд завершен, ты и расчеты твои, ты и твое нетерпенье – всего лишь ваш танец, ваш голос, не закрепленные, не напряженные, хотя и с двойственным смыслом успеха и вымысла, в человеческом братстве и скромности, во Вселенной, не имеющей образов; – сила и право отражают голос и танец, оцененные только теперь.

Изгнанные голоса назиданий… Горестно угомонившаяся физическая наивность… Адажио. О, бесконечный отроческий эгоизм и усидчивость оптимизма: как наполнен был мир в то лето цветами! Умирающие напевы и формы… Хор, чтобы утешить чистоту и бессилье… Хор стеклянных ночных мелодий… В самом деле, нервы скоро сдадут.

Ты все еще подвержен искушению святого Антония. Куцего рвенья скачки, судороги мальчишеской гордости, страх и унынье. Но ты снова примешься за эту работу: все гармонические и архитектурные возможности будут кружить вокруг твоего стола. Совершенные и непредвиденные создания принесут себя в жертву эксперименту. В твои предместья мечтательно хлынет любопытство древней толпы и праздного великолепия. Твоя память и чувства будут только питать созидательный импульс. Ну, а мир, что станется с ним, когда ты уйдешь? Во всяком случае, ничего похожего на теперешний вид.

Распродажа

Продается то, чего не продавали никогда иудеи, не отведывало ни дворянство, ни преступленье, не знала отверженная любовь и адская порядочность масс, не могли распознать ни наука, ни время.

Воссозданные Голоса; пробужденье хоральных и оркестровых энергий и мгновенное их примененье; единственная возможность освободить наши чувства!

Продаются тела – бесценные, вне какой-либо расы, происхождения, мира и пола! Богатства, которые брызжут при каждом движенье! Бесконтрольная распродажа брильянтов!

Продается анархия для народных масс; неистребимое удовольствие для лучших ценителей; ужасная смерть для верующих и влюбленных!

Продаются жилища и переселения, волшебные зрелища, спорт, идеальный комфорт, и шум, и движенье, и грядущее, которое они создают!

Продаются точные цифры и неслыханные взлеты гармоний. Находки и сроки ошеломительны: незамедлительное врученье!

Безумный и бесконечный порыв к незримым великолепьям, к непостижимым для чувств наслажденьям, – и его с ума сводящие тайны для любого порока, – и его устрашающее веселье и смех для толпы.

Продаются тела, голоса, неоспоримая роскошь – то, чего уж вовек продавать не будут. Продавцы далеки от конца распродажи! Путешественникам не надо отказываться от покупки!

ОДНО ЛЕТО В АДУ

I

Когда-то, насколько я помню, моя жизнь была пиршеством, где все сердца раскрывались и струились всевозможные вина.

Однажды вечером я посадил Красоту к себе на колени. – И нашел ее горькой. – И я ей нанес оскорбленье.

Я ополчился на Справедливость.

Ударился в бегство. О колдуньи, о ненависть, о невзгоды! Вам я доверил свои богатства!

Мне удалось изгнать из своего сознания всякую человеческую надежду. Радуясь, что можно ее задушить, я глухо подпрыгивал, подобно дикому зверю.

Я призывал палачей, чтобы, погибая, кусать приклады их ружей. Все бедствия я призывал, чтобы задохнуться в песках и в крови. Несчастье стало моим божеством. Я валялся в грязи. Обсыхал на ветру преступленья. Шутки шутил с безумьем.

И весна принесла мне чудовищный смех идиота.

Однако совсем недавно, обнаружив, что я нахожусь на грани последнего хрипа, я ключ решил отыскать от старого пиршества, где, может быть, снова обрету аппетит!

Этот ключ – милосердие. Такое решение доказывает, что я находился в бреду!

«Гиеной останешься ты, и т. д…» – крикнул демон, который увенчал мою голову маками. «К смерти иди с твоим вожделеньем, и твоим эгоизмом, и со всеми семью грехами».

О, не слишком ли много! Но, дорогой Сатана, заклинаю вас: поменьше раздраженья в зрачках! И в ожиданьи каких-либо запоздалых маленьких мерзостей вам, который любит в писателе отсутствие дара описывать и наставлять, вам подношу я несколько гнусных листков, вырванных из блокнота того, кто был проклят.

II. Дурная кровь

От моих галльских предков я унаследовал светлые голубые глаза, ограниченный мозг и отсутствие ловкости в драке. Моя одежда такая же варварская, как и у них. Но я не мажу свои волосы маслом.

Галлы сдирали шкуры с животных, выжигали траву и делали это не искуснее всех, живших в те времена.

От них у меня: идолопоклонство и любовь к святотатству – о, все пороки, гнев, сладострастье, – великолепно оно, сладострастье! – и особенно лень и лживость.

Любое ремесло внушает мне отвращенье. Крестьяне, хозяева и работники – мерзость. Рука с пером не лучше руки на плуге. Какая рукастая эпоха! Никогда не набью себе руку. А потом быть ручным – это может завести далеко. Меня удручает благородство нищенства. Преступники мне отвратительны, словно кастраты: самому мне присуща цельность, но это мне безразлично.

Однако кто создал мой язык настолько лукавым, что до сих пор он ухитряется охранять мою лень? Даже не пользуясь телом, чтобы существовать и более праздный, чем жаба, я жил везде и повсюду. Ни одного семейства в Европе, которого я не знал бы. – Любую семью я понимаю так, как свою: всем они обязаны декларации Прав Человека. – Мне известен каждый юнец из хорошей семьи.

X X X

Если бы я имел предшественников в какой-либо точке истории Франции!

Нет никого!

Мне совершенно ясно, что я всегда был низшею расой. Я не понимаю, что значит восстание. Моя раса всегда поднималась лишь для того, чтобы грабить: словно волки вокруг не ими убитого зверя.

Я вспоминаю историю Франции, этой старшей дочери Церкви. Вилланом я отправился в святую землю; в памяти у меня – дороги на швабских равнинах, византийский ландшафт, укрепленья Солима; культ Девы Марии, умиление перед распятым пробуждается в моем сознанье среди тысячи нечестивых феерических празднеств. – Прокаженный, я сижу в крапиве, среди осколков горшков, около изъеденной солнцем стены. Позднее, рейтаром, я разбивал биваки в сумраке немецких ночей.

А! Вот еще: я пляшу со старухами и детьми, справляя шабаш на алой поляне.

Мои воспоминания не простираются дальше этой земли и христианства. Вижу себя без конца в минувших веках. Но всегда одинок, всегда без семьи. На каком языке я тогда говорил? Никогда не вижу себя ни в собраньях Христа, ни в собраньях сеньоров, представителей Христа на земле.

Кем я был в предыдущем веке? Нахожу себя снова только в сегодняшнем дне. Нет больше бродяг, нет больше тлеющих войн. Все захлестнула низшая раса: народ и, как говорится, рассудок; нацию и науку.

О наука! Все захвачено ею. Для тела и для души – медицина и философия, – снадобья добрых женщин и народные песни в обработанном виде. И увеселенья властителей, и забавы, которые они запрещали! География, космография, механика, химия!

Наука, новая аристократия! Прогресс. Мир шагает вперед! Почему бы ему не вращаться?

Это – видение чисел. Мы приобщаемся к Духу. Сбудется то, что я говорю как оракул. Я понимаю, но так как не могу объясниться без помощи языческих слов, то предпочитаю умолкнуть.

X X X

Возвращенье языческой крови. Дух близок; почему же Христос не приходит ко мне на помощь, даровав душе моей свободу и благородство? Увы! Евангелье кончилось! Евангелье, о Евангелье!

Предвкушая лакомство, я дожидаюсь бога. От начала времен я – низшая раса.

Вот я на армориканском взморье. Пусть вечером города зажигают огни. Мой день завершен; я покидаю Европу. Морской воздух опалит мои легкие; гибельный климат покроет меня загаром. Плавать, топтать траву, охотиться и курить (это прежде всего), пить напитки, крепкие, словно кипящий металл, как это делали вокруг костров дорогие предки.

Я вернусь с железными мускулами, с темною кожей и яростными глазами: глядя на эту маску, меня сочтут за представителя сильной расы. У меня будет золото: я стану праздным и грубым. Женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся из тропических стран. Я буду замешан в политические аферы. Буду спасен.

Теперь я проклят, родина внушает мне отвращенье. Лучше всего пьяный сон, на прибрежном песке.

X X X

Ты никуда не отправишься. – Опять броди по здешним дорогам, обремененный своим пороком, пустившим корни страдания рядом с тобой, в том возрасте, когда просыпается разум, – он поднимается в небо, бьет меня, опрокидывает, тащит меня за собой.

Последняя чистота и последняя робость. Решено. Не нести в этот мир мое предательство и мое отвращенье.