Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972
«Мариэтта и Маргарита…»
Мариэтта и Маргаритаи к тому же Ольга Берггольц —это не перекатная голь!Это тоже не будет забыто.
Не учитывая обстановкив данном пункте планеты Земли,надевали свои обновки,на прием в правительство шли.
Исходили из сердобольности,из старинной женской вольности,из каких-то неписаных прав,из того, что честный прав.
Как учили их уму-разуму!Как не выучили ничему!Никогда, совершенно, ни разу!Нет, ни разуму, ни уму!
Если органы директивные,ощутив побужденья активныеповлиять на наш коллективили что-то еще ощутив,созовут нас на собеседованье,на банкет нас пригласят,вновь услышится это сетованье,эти вопли зал огласят.
Маргарита губы подмажети опять что-нибудь да скажет.Мариэтта, свой аппаратслуховой отключив от спора,вовлечет весь аппаратгосударственный в дебри спора.
Ольга выпьет и не закусит,снова выпьет и повторит,а потом удила закусит,вряд ли ведая, что творит,что творит и что говорит.
Выступления их неуместныене предупредить, как чуму,а писательницы — известные!А не могут понять что к чему!
ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ
Минуя свое прямое начальство,минуя следующее начальство,минуя самое большое,обращаюсь с открытой душоюпрямо к читателю.
Товарищ читатель, купивший меняза незаметную для бюджетасумму, но ждущий от поэтаподдержки внутреннего огня.Товарищ читатель! Я осталсятаким, как был. Но я — устал.Не то чтобы вовсе излетался,но полклубка уже размотал.
Как спутник, выпущенный на орбитутруда и быта,скоро в верхний слой атмосферывойду. И по-видимому — сгорю.Но то, что я говорю,быть может, не будет сразу забыто.Не зря я копался в своем языке.Не зря мое время во мне копалось:старый символ поэзии — парус —год или два я сжимал в руке.Год или два те слова,что я писал, говорила Москва.Оно отошло давным-давно,время, выраженное мною,с его войною и послевойноюНо,как в хроникальном кино,то, что снято, то свято.Вечность даже случайного взгляда,какие-то стороны, грани, краязапечатлели пленка и я.
Храните меня в Белых Столбах,в знаменитом киноархиве,с фильмами — хорошими и плохимис песней, почему-то забытой в губах.
«Категориальное мышление…»
Категориальное мышление,делящее населениена четыре сорта или пять,объявляется опять.
Между темсортов гораздо больше,я неоднократно замечал:столько же,сколько поляков в Польше,в Англии, к примеру, англичан.
И любая капля в морегромко заявляет о своемличном, собственном,отдельном горе,воплем оглашает окоем.
И любая личная трагедиякатастрофе мировой равна,и вина пред личностью — винаперед человечеством, не менее.
Общества и личности пропорцииобобщать и упрощатьпочти то же,что тащить и не пущать.
Так отбросим прочьмегаломанию,заменив ее совсемэрой поголовного вниманиявсех ко всем.
ЗАПЛАНИРОВАННАЯ НЕУДАЧА
Крепко надеясь на неудачу,на неуспех, на не как у всех,я не беру мелкую сдачуи позволяю едкий смех.
Крепко веря в послезавтра,твердо помню позавчера.Я не унижусь до азарта:это еще небольшая игра.
А вы играли в большие игры,когда на компасах пляшут иглы,когда соборы, словно заборы,падают, капителями пыля,и полем, ровным, как для футбола,становится городская земля?
А вы играли в сорокаградусныймороз в пехоту, вжатую в лед,и крик комиссара, нервный и радостный:— За Родину! (И еще кой за что!) Вперед!
Охотники, рыбаки, бродяги,творческие командировщики с подвешенным языком,а вы тянули ваши бодягине перед залом — перед полком?
«Воспитан в духе жадной простоты…»
Воспитан в духе жадной простотыс ее необходимостью железной,я трачу на съедобное, полезное,а Таня любит покупать цветы.
Цветок — он что? Живет не больше дня,от силы два. А после он завянет.Но Таня молча слушает меня —любить цветы она не перестанет.
Вдруг тень ее мелькает на стене.Вдруг на столе горячий светик вспыхнет.И что-то засветилося во мне:цветок, цветок, цветок пришел ко мне —на малое великое подвигнет.
«Сласть власти не имеет власти…»
Сласть власти не имеет властинад власть имущими, всеми подряд.Теперь, когда объявят: «Слазьте!» —слезают и благодарят.
Теперь не каторга и ссылка,куда раз в год одна посылка,а сохраняемая дача,в энциклопедии — столбцы,и можно, о судьбе судача,выращивать хоть огурцы.
А власть — не так она сладкаседьмой десяток разменявшим.Ненашим угоди и нашим,солги, сообрази, слукавь.Устал тот ветер, что листалстраницы мировой исто́рии.
Какой-то перерыв настал,словно антракт в консерватории.Мелодий — нет. Гармоний — нет.Все устремляются в буфет.
ОБОИ
Я в этот сельский дом заеду,как уж не раз случалось мне,и прошлогоднюю газетунайду — обоем — на стене.
Как новость преобразовалась!Когда-то юная былаи жизнью интересовалась,а ныне на стену пошла.
Приклеена или прибита,как ни устроили ее,она пошла на службу бытабез перехода в бытие.
Ее захваты и поджоги,случившиеся год назад,уже не вызывают шоки,смешат скорее, чем страшат.
Совсем недавно было это:горит поджог, вопит захват.Захлебываясь, газетыоб этом правду говорят.
Но уши мира — привыкают,и очи мира — устают,и вот уже не развлекаютбылые правды их уют,
и вот уже к стене тесовойили какой другой любойприклеен мир, когда-то новый,а ныне годный на обой.
«Деревня, а по сути дела — весь…»
Деревня, а по сути дела — весь.История не проходила здесь.Не то двадцатый век, не то двадцатыйдо Рождества Христова, и стрельчатыйготический седой сосновый боргудит с тех пор и до сих пор.
Не то двадцатый век, не то второй.Забытая старинною игройв историю извечная избенкаи тихий безнадежный плач ребенка.Земля и небо. Между — человек.Деталей нет. Невесть который век.
«Плохие времена тем хороши…»
Плохие времена тем хороши,что выявленью качества душиспособствуют и казни, и война,и глад, и мор — плохие времена.
Пока ты цел, пока ты сыт, здоров,не зван в суды, не вызвал докторов,неведомы твой потолок и цель,параметры — темны, пока ты цел.
Когда ты бит, когда тебя трясут,и заедает вошь, и мучит суд,ты бытию предпочитаешь быт.Все выясняется, когда ты бит.
Но иногда все существо твоепредпочитает все же бытие,и власть теряет над людьми беда,когда бывает это иногда.
«Десятилетье Двадцатого съезда…»
