Всеволод Емелин - Götterdämmerung: cтихи и баллады

Плач по поводу неприглашения меня, Вс. Емелина, на Третий международный фестиваль “Биеннале поэтов в Москве-2003”

Идешь утром за пивом,Глаза вскинешь и: “Wau!”До чего же красиваТы, родная Москва.

Дожила до расцвета,Взмыла до облаков.Москва — город поэтов,Ею правит Лужков.

Ночью в спальных районахОкна ярко горят,Над дисплеем склоненныхВижу тыщи ребят.

Бьется жаркое сердце,Мышка пляшет в руке,Так рождаются текстыНа родном языке.

Утро серого цвета,Как тужурка мента[3].Москва — город поэтов,В ней царит красота.

Алкоголик сопьется,Вор на деле сгорит,Шизофреник рехнется,Красота же — царит.

Ее славят народы,Соловьи и цветы.Как мне тяжко, уроду,Жить среди красоты.

Меж резных минаретов,Небоскребов под ГжельРыщут стаи поэтов,Огибая бомжей.

Только б им не попасться.Может, Бог не продаст.Москва — город контрастов,Я в ней тоже контраст.

В Берендеевом царстве,В стране сказочной ОзЧлен отверженной касты,Неприкаян, как пес.

Вот крадусь я, отпетыйГомофоб и фашист,Через город поэтовГород нац-секс-меньшинств.

Город мой грановитый,Переулки, мосты.Меня грабят бандиты,Забирают менты.

Что за сны тебе снятся,Город мой дорогой?Ой, как больно, по яйцам,Ох, как больно, ногой.

А в Москве биеннале,Пир на весь белый свет.Там и мне наливали,Значит, тоже — поэт.

Значит, Бог шельму метит,Не отмыть этот след.И зовут меня — Цветик,От меня всем привет.

«Покидая твой сайт…»

Покидая твой сайт, дозвонюсь я тебе,                                     Родионов,Когда точно почую — подходит                                     реальный пиздец.Постели мне асфальт, занавесь мои                                     окна неоном,В изголовье воткни, как иглу, трубуСеверной ТЭЦ.

Сухость слизистых, узость зрачков —                                     результат передоза,Знает эти симптомы любой, даже полный мудак.Хлопнет крышкой помойного бака                                     татарин у мусоровоза,И ты сразу поймешь — по кому прозвенел                                     этот бак.

Я не лез напролом, я всю жизнь                                     тихо жался у стенки,Дул на воду, и вот какой вышел облом.Обмотай мою голову вместо венчика                                     липкою лентой,На глаза положи по пятерке с двуглавым орлом.Вот и все. Не хватать меня больше милиции,Не катать в воронке с голубой, как Дунай,                               полосой.

Я ушел представляться новой императрице,Она ждет меня с остро наточенною косой.

И мой дух или прах, или труп, или как его там,От родных, мне знакомых, насиженных местВ своей лодке увозит какой-то Херон иль                                     ХирамЧерез мелкую, грязную речку с названием,                                     кажется, Стекст.

Отпоет нас не степь. Отпевает меня                                     “Авторадио”,Пугачева и Шнуров гремят: “Ленинград!                                     Ленинград!”А на том берегу, из каких-то ухабов и впадинТак знакомо торчат силуэты бетонных                                     громад.Это, видимо, ад. И святые богемные блядиВместо гурий меня, наконец-то, хоть здесь                                     ублажат.

И за это постскриптумом всей моей жизни                                     безлюбойЯ, никчемный урод, презираемый даже в аду,Обещаю их так целовать в их горячие                                     малые губы,Как литейщик у домны в чугун превращает                                     руду.

2004

Баллада об оцинкованном листе

Ох, и ловок же кровельщик,Чисто эквилибрист.Он несет, как сокровище,Оцинкованный лист.

Перед ним только безднаВ двадцать пять этажей,Только крыша железная,Да пентхауз на ней.

И плывут в его взореУ подножья вершинЛюди — как инфузории,Тараканы машин.

Олигархи и блядиКопошатся у ног.Под стеной детский садик,Как цветка лепесток.

Так идет он по кровле,Городской альпинист.Режет пальцы до кровиОцинкованный лист.

Если он его выронит,То спикирует вниз,Словно нож гильотины,Оцинкованный лист.

Долетит он до садикаИ, сверкнув словно меч,Срежет девочке маленькойНапрочь голову с плеч.

Прошумел над пентхаузомВетра злобного свистИ надул мощным парусомОцинкованный лист.

Но усильем чудовищнымУдержав этот лист,Взмыл над крышею кровельщик,Как дельтапланерист.

Завертел, закружил егоЧерный вихрь над Москвой,Тополиной пушинкою,Да ольховой серьгой.

Словно ангелы крыльямиВдаль его понеслиПо-над трубами, шпилямиЭтой грешной земли.

Крикнул мальчик родителям:“В небе парашютист!”И сиял ослепительноОцинкованный лист.

Ах, кривая падения,Траектории путь.Есть закон тяготения,Его не обмануть.

Небо словно разверзлося,И, как новый Икар,На стоянке он врезалсяВ дорогой “Ягуар”.

Даже после паденияОн к груди прижимал,Как икону нательную,Серебристый металл.

Он лежал без движения,Лишь хозяин крутойВсе пинал в раздраженииЕго тело ногой.

Отказался на “Скорой”Отвозить его доктор.Не был он застрахован,И вообще уже мертвый.

Сообщали по рациямПо своим мусора:— Нет в Москве регистрацииУ него ни хера.

И толпа вокруг охала, иномарку жалела,И конца долго не было возмущенным речам:“Лимита черножопая, мол, совсем одолела,Скоро места не станет на Москве                                                москвичам”.

И никто не додумался, просто встать                                     на колениИ публично покаяться в коллективной вине,Что судьба гастарбайтера в обществе                                               потребленияЕсть судьба камикадзе на минувшей войне.

Смерть бомжа

Когда созревает рожь,Ведут бой за уборку ржи,Когда подозревают ложь,Ведут на детектор лжи,

Когда умирает вождь,По всем каналам играет балет,Когда умирает бомж,Прорывает трубу в туалет.

И знатоки приметИ народных преданий тожеГоворят не: “Родился мент”,А: “Видимо, умер бомж”.

А пресловутый мент,Обнаружив тело бомжа,Вызвал в тот же момент“Скорую” из гаража.

И врач из последних силТрупу бомжа в пылиГолову пошевелилУзким носком туфли.

И осмотра этого короткогоОказалось вполне достаточно,Чтобы установил причину смерти доктор:

— Острая сердечная недостаточность.А потом, закурив вдвоем,А врачи с ментами друзья,Сказали: “Вот так живем,А потом умрем, как свинья”.

А настоятель церкви Успения,Есть такой храм в центре столицы,Где по вторникам и четвергам выдается                                              кормлениеБез определенного места жительства лицам,

Сказал: “Сие есть указание,Дабы не забывали мы,Как сказано в Священном Писании —От наглой смерти, сумы и тюрьмы”.

А воспитатель бомжей,Сейчас их немало в Москве,Дядя с чугунной шеейИ пробором на голове

Сказал веско и кратко:“Бомжам — березовый кол”,И продолжил не голый свой завтракИ утренний опохмел.

В общем смерть этого мизерабляМногих пробила на высказывания                                      философские,Вплоть до задумчивого: “Да… Бля…”Водителя труповозки.

И лишь королева бомжей,С ней ходил он в последний запой,Та, что выбирала вшейИз волос его нежной рукой,

Промолвила: “Образ твойМы в наших сердцах сбережем.Спи спокойно, родной,Ты был образцовым бомжом.

Ах, как было хорошо мнеВ объятьях твоих рук.По-малому и по-большомуТы ходил, не снимая брюк.

Пусть был ты по жизни крысой,Воровал у своих,В тюрьме ел из коцанной миски,Возле параши дрых.

Били тебя по почкам,Били тебя по роже,Били с Украины строительные рабочиеИ представители золотой молодежи.

Били тебя баркашовцы,Били охранники офисов,Били те, кто, как овцы,По утрам на работу торопится.

Но не смогли эти сукиТебя заставить пахать на них.А кто выбрал свободу и муки,Тот записан в Книгу Живых.

Ты попадешь сразу в Рай,Так как прошел от и до,Как истинный самурайСвой крестный путь Буси-до…”

Не стали ей возражатьНи Магомет, ни Христос.Поскольку ведь смерть бомжаВообще-то говно вопрос.

Римейк