Антология - Европейская поэзия XIX века
ТРИСТАН КОРБЬЕР
Тристан (настоящее имя — Эдуар-Жоакен) Корбьер (1845–1875). — Мечтал о судьбе моряка, но, с шестнадцати лет изуродованный жестоким ревматизмом, не мог осуществить ни этой своей страсти, ни других юношеских надежд. Боль и отчаяние, которые в повседневной жизни Корбьер прятал за эксцентричностью привычек, в его лирике прорываются сквозь горькую издевку надо всем на свете, и прежде всего над самим собой, сквозь подчеркнутую противоречивость поэтического автопортрета, неровные, торопливые ритмы. Многие строки Корбьера вдохновлены обычаями и ландшафтами родной Бретани; его излюбленные персонажи — люди моря и парии: бродяги, проститутки. Изданный в 1873 году (за счет автора) сборник стихов «Желтая любовь» остался незамеченным. Лишь десять лет спустя имя Корбьера извлек из забвения Верлен, посвятив ему первый из своей серии очерков «Проклятые поэты».
СКВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Перевод Бенедикта Лившица
Песок и прах. Волна хрипит и тает,Как дальний звон. Волна. Еще волна,—Зловонное болото, где глотаетБольших червей голодная луна.
Здесь медленно варится лихорадка,Изнемогает бледный огонек,Колдует заяц и трепещет сладкоВ гнилой траве, готовый наутек.
На волчьем солнце расстилает прачкаБелье умерших — грязное тряпье,И, все грибы за вечер перепачкав
Холодной слизью, вечное своеНесчастие оплакивают жабыРазмеренно-лирическим «когда бы».
ДНЕВНОЙ ПАРИЖ
Перевод М. Яснова
Гляди-ка — ну и ну, что в небесах творится!Огромный медный таз, а в нем жратва дымится,Дежурные харчи бог-повар раздает,В них пряностью — любовь, приправой острой — пот.
Толпой вокруг огня теснится всякий сброд,И пьяницы спешат рассесться и напиться,Тухлятина бурлит, притягивая лицаЗамерзших мозгляков, чей близится черед.
Для всех ли этот пир, обильный, долгожданный,Весь этот ржавый жир, летящий с неба манной?Нет, мы всего одну бурду собачью ждем.
Над кем-то тишь и свет, но дождь и мрак над нами,Наш черный котелок давно забыл про пламя.И злобой мы полны, и желчью мы живем.
А я бываю сыт и медом и гнильем.
* * *«Смеешься? Что ж! Потешимся отравой…»
Перевод М. Яснова
Смеешься? Что ж! Потешимся отравой.Шут Мефистофель, наливай вина!Чтоб сердце запузырилось кровавойХаркотиной — сквозь губы — как слюна.
К чертям любовь! Докучною забавойУтешиться ль? Грядущая ценаТебе — ты сам. О, провонявший славой,Наполни грудь миазмами до дна!
Довольно! Вон! Окончена пирушка,Тебе сума — последняя подружка,А револьвер — последний твой дружок.
Забавно прострелить себе висок!…Иль, доживая, молча, без оглядки,В глухом похмелье пей судьбы остатки.
ТРУБКА ПОЭТА
Перевод Р. Березкиной
Я — трубка бедного пиита.Ему я пища и защита.Когда химеры с потолкаК нему слетаются на лоб,Я дым над ним пускаю, чтобЕму не видеть паука.Пред ним рисую я пейзажи,Моря, пустыни и миражи.Блуждает взгляд его, как вдруг,Сгущаясь, дым знакомой теньюПлывет подобно привиденью —И он кусает мой мундштук.
И новым вихром я разрушуОковы, жизнь открою, душу.…Вот гасну я. Уснул мой друг.Твой зверь молчит, спи вместе с ним,Плети виденья до рассвета.Дым вышел весь. А верно ль это,Что все на свете только Дым?
ДУДОЧКА
Перевод А. Парина
Покойся в неге, злой коваль цикад!Тебя укроют заросли пырея,И в их ветвях, от радости хмелея,Цимбалами цикады зазвенят.
Росой поутру розы запестрят,И ландыши взрастут, как плат, белея…Покойся в неге, злой коваль цикад!
Взревут ветра чредой угрюмых стад;Курносой Музе здесь куда милее —Твой черный рот намажет эта феяСтихами, что больную плоть пронзят…Покойся в неге, злой коваль цикад!
ЖЕРМЕН НУВО
Жермен Нуво (1852–1920). — В 70-х годах спутник Рембо, затем Верлена в странствиях по Европе, Нуво, подобно им, оказался неспособен вписаться в рамки «нормального» существования. Пережив к сорока годам сильнейший душевный кризис, он так и не вернулся к своей службе школьного учителя рисования, хотя не раз пробовал это сделать. Он просит милостыню на папертях церквей, совершает в одиночку паломничества к святым местам, скитается по Алжиру и Палестине, самой жизнью пытаясь воплотить свой идеал истинного христианства. Остаток дней Нуво провел в родном городке, затерянном в холмах Прованса.
В отличие от Рембо, Жермен Нуво не отрекался от поэзии, однако публикации своих вещей упрямо противился. Его книги выходили либо тайно от автора («Доктрина любви», 1904), либо уже после его смерти («Валентины», 1922). Поклонение богу, отождествляемому то с «природой», то с «красотой», в лирике Нуво переплетается с другой, не менее для него важной, темой — земной страстью к женщине. За обеими ипостасями поэзии Нуво стоит чувство, внушившее ему название одного стихотворения: «Любовь к любви».
ЛЮБОВЬ
Перевод О. Чухонцева
Мне все невзгоды нипочем,Ни боли не боюсь, ни муки,Ни яда, скрытого вином,Ни зуба жалящей гадюки,И ни бандитов за спиной,И ни тюремной их поруки,Пока любовь твоя со мной.
Что мне какой-то костолом,Что ненависть мне, что потугиКорысти, машущей хвостомУгодливей дворовой суки;Что битвы барабанный бойИ сабель выпады и трюки,Пока любовь твоя со мной.
Пусть злоба черная котомСвернется — не сверну в испуге,Неотвратимым чередомПриму несчастья и недуги;Чисты душа моя и руки,И что мне князь очереднойИ что мне короли и слуги,Пока любовь твоя со мной.
ПосылкаТебе, возлюбленной, подруге,Клянусь: бессилен бог любойМне приказать: «Умри в разлуке!»Пока любовь твоя со мной.
БЛЕДНОЕ ДИТЯ
Перевод О. Чухонцева
Это палый лист блестящий,Низко по ветру летящий,Это месяца ладья,Это солнца восходящийСвет, под ним — любовь моя,Бледный облик малолетки:Плод, томящийся на ветке!
Ночь сойдет — взойдет, сверкая,Мученица дорогая,Та, что ярче лишь цветет,К бледности своей взывая,И душе — ее восход,Как заря с луной в придачуСтранствующим наудачу!
В этом личике искритсяЧистый свет отроковицы,Дух скитальческой поры.Это голос темнолицейМатери и взгляд сестры.И мою судьбу пытаетТа, что бледностью блистает!
СТЕФАН МАЛЛАРМЕ
Стефан Малларме (1842–1898). — Начав в 60-е годы как почитатель Бодлера и Эдгара По, вскоре занял положение главы и теоретика школы французского символизма; в его парижской квартире регулярно, по вторникам, собирались поэты символистского круга. Оставшаяся от него небольшая книга стихов самому Малларме представлялась лишь фрагментом задуманного им целого, совершенство которого должно было противостоять болезненно остро ощущаемому несовершенству бытия. Поэзия Малларме стремится «описывать не вещи, а впечатления от них»; слово у него не прямо обозначает предмет, но, подобно музыкальной фразе, становится сложным единством самого своего звучания и вызываемых этими звуками ассоциаций. Том не менее в изощренном шифре его лирики мир не вовсе теряет свою материальную отчетливость. Формальные эксперименты Малларме касаются прежде всего синтаксического строя стиха, не нарушая, за редкими исключениями, традиций французской просодии и лексической нормы.
