Антология - Европейская поэзия XIX века
АРТЮР РЕМБО
Артюр Рембо (1854–1891). — К девятнадцати годам отчаявшись в дерзких замыслах преобразить саму сущность поэзии, а с нею и всю неприемлемую, «ненастоящую» жизнь, Рембо навсегда отказался от литературы, покинул Европу и занялся торговлей в пустынях Африки. Вернуться во Францию его заставила только смертельная болезнь.
Неукротимая мятежность сказалась уже в первых стихах Рембо, написанных почти подростком; таковы и несколько пьес, посвященных Парижской Коммуне. Гнев, презрение, сострадание, нежность обретают у него напряженность почти экстатическую. Стремление передать в стихе не постигаемое логикой, доступное лишь «ясновидению», особенно настойчиво в «Последних стихотворениях» (1872) и цикле стихотворений в прозе «Озарения» (1872–1873). Трагическая книга «Сквозь ад» (1873) рассказывает об этом опыте и его крахе; но поэтический эксперимент Рембо оказался необходим для всего дальнейшего пути французской лирики. В XX веке во французской словесности сложился подлинный культ Рембо.
ЗЛО
Перевод М. Яснова
Пока над головой свистят плевки картечи,Окрашивая синь кровавою слюной,И, сотни тысяч тел сжигая и калеча,Злорадный властелин полет бросает в бой;
Пока скрежещет сталь, сводя с ума бегущих,И грудою парной растет в полях зола,—Бедняги мертвецы! В твоих, природа, кущах!Зачем же ты людей так свято создала? —
В то время бог, смеясь и глядя на узорыПокровов, алтарей, на блеск тяжелых чаш,Успев сто раз на дню уснуть под «Отче наш»,
Проснется, ощутив тоскующие взорыСкорбящих матерей: они пришли, — и что ж? —Он с жадностью глядит на их последний грош.
РУКИ ЖАН-МАРИ
Перевод П. Антокольского
Ладони этих рук простертыхДубил тяжелый летний зной.Они бледны, как руки мертвых,Они сквозят голубизной.
В какой дремоте вожделений,В каких лучах какой луныОни привыкли к вялой лени,К стоячим водам тишины?
В заливе с промыслом жемчужным,На грязной фабрике сигарИль на чужом базаре южномПокрыл их варварский загар?
Иль у горячих ног мадонныИх золотой завял цветок,Иль это черной беладонныСтруится в них безумный сок?
Или, подобно шелкопрядам,Сучили синий блеск они,Иль к склянке с потаенным ядомСклонялись в мертвенной тени?
Какой же бред околдовал их,Какая льстила им мечтаО дальних странах небывалыхУ азиатского хребта?
Нет, не на рынке апельсинном,Не смуглые у ног божеств,Не полоща в затоне синемПеленки крохотных существ;
Не у поденщицы сутулойТакая жаркая ладонь,Когда ей щеки жжет и скулыКостра смолистого огонь.
Мизинцем ближнего не тронув,Они крошат любой утес,Они сильнее першеронов,Жесточе поршней и колес.
Как в горнах красное железо,Сверкает их нагая плотьИ запевает «Марсельезу»И никогда — «Спаси, господь».
Они еще свернут вам шею,Богачки злобные, когда,Румянясь, пудрясь, хорошея,Вы засмеетесь без стыда!
Сиянье этих рук влюбленныхМальчишкам голову кружит.Под кожей пальцев опаленныхОгонь рубиновый бежит.
Обуглив их у топок чадных,Голодный люд их создавал.Грязь этих пальцев беспощадныхМятеж недавно целовал.
Безжалостное солнце мая[323]Заставило их побледнеть,Когда, восстанье поднимая,Запела пушечная медь.
О, как мы к ним прижали губы,Как трепетали дрожью их!И вот их сковывает грубоКольцо наручников стальных.
И, вздрогнув, словно от удара,Внезапно видит человек,Что, не смывая с них загара,Он окровавил их навек.
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
Перевод Д. Бродского
Те, что мной управляли, попали впросак:Их индейская меткость избрала мишенью,Той порою как я, без нужды в парусах,Уходил, подчиняясь речному теченью.
Вслед за тем, как дала мне понять тишина,Что уже экипажа не существовало,Я, голландец, под грузом шелков и зернаВ океан был отброшен порывами шквала.
С быстротою планеты, возникшей едва,То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,Я летел, обгоняя полуострова,По спиралям сменяющихся ураганов.
Черт возьми! Это было триумфом погонь!Девять суток — как девять кругов преисподней!Я бы руганью встретил маячный огонь,Если б он просиял мне во имя господне!
И как детям вкуснее всего в их годаГоворит кислота созревающих яблок,В мой расшатанный трюм прососалась вода,Руль со скрепов сорвав, заржавелых и дряблых.
С той поры я не чувствовал больше ветров —Я всецело ушел, окунувшись, назло им,В композицию великолепнейших строф,Отдающих озоном и звездным настоем.
И вначале была мне поверхность видна,Где утопленник — набожно подняты брови —Меж блевотины, желчи и пленок винаПроплывал, — иногда с ватерлинией вровень,
Где сливались, дробились, меняли местаПервозданные ритмы, где в толще прибояОслепительные раздавались цвета,Пробегая, как пальцы вдоль скважин гобоя.
Я знавал небеса гальванической мглы,Случку моря и туч и бурунов кипенье,И я слушал, как солнцу возносит хвалыРастревоженных зорь среброкрылое пенье.
На закате, завидевши солнце вблизи,Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй!Я сквозь волны, дрожавшие, как жалюзи,Любовался прославленною Атлантидой.
С наступлением ночи, когда темнотаСтановилась торжественнее и священней,Я вникал в разбивавшиеся о бортаПредсказанья зеленых и желтых свечений.
Я следил, как с утесов, напрягших крестцы,С окровавленных мысов под облачным тентомВ пароксизмах прибоя свисали сосцы,Истекающие молоком и абсентом.
А вы знаете ли? Это я пролеталСреди хищных цветов, где, как знамя Флориды,Тяжесть радуги, образовавшей портал,Выносили гигантские кариатиды.
Область крайних болот, тростниковый уют,—В огуречном рассоле и вспышках метанаС незапамятных лет там лежат и гниютПлавники баснословного Левиафана.
Приближенье спросонья целующих губ,Ощущенье гипноза в коралловых рощах,Где, добычу почуя, кидается вглубьПерепончатых гадов дымящийся росчерк.
Я хочу, чтобы детям открылась душа,Искушенная в глетчерах, рифах и мелях,В этих дышащих пеньем, поющих дыша,Плоскогубых и голубобоких макрелях.
Где Саргассы развертываются, храняСотни мощных каркасов в глубинах бесовских,Как любимую женщину, брали меняВоспаленные травы в когтях и присосках.
И всегда безутешные — кто их поймет? —Острова под зевающими небесами,И раздоры парламентские, и пометГлупышей, болтунов с голубыми глазами.
Так я плавал. И разве не стоил он свеч,Этот пьяный, безумный мой бег, за которымНе поспеть, — я клянусь! — если ветер чуть свеж,Ни ганзейцам трехпарусным[324], ни мониторам[325].
Пусть хоть небо расскажет о дикой игре,Как с налету я в нем пробивал амбразуры,Что для добрых поэтов хранят винегретИз фурункулов солнца и сопель лазури.
Как со свитою черных коньков я впередМчал тем временем, как под дубиной июлейВ огневые воронки стремглав небосводРушил ультрамарин в грозном блеске и гуле.
Почему ж я тоскую? Иль берег мне мил?Парапетов Европы фамильная дрема?Я, что мог лишь томиться, за тысячу мильЧуя течку слоновью и тягу Малынтрома.
Да, я видел созвездия, чей небосклонДля скитальцев распахнут, людей обойденных.Мощь грядущего, птиц золотых миллион,Здесь ли спишь ты, в почах ли вот этих бездонных?
Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки,Исступленны рассветы и луны свирепы,—Пусть же бури мой кузов дробят на куски,Распадаются с треском усталые скрепы.
Если в воды Европы я все же войду,Ведь они мне покажутся лужей простою,—Я — бумажный кораблик, — со мной не в ладуМальчик, полный печали, на корточках стоя.
Заступитесь, о волны! Мне, в стольких моряхПобывавшему, — мне, пролетавшему в тучах,—Плыть пристало ль сквозь флаги любительских яхтИль под страшными взорами тюрем плавучих?
СЧАСТЬЕ
