Игорь Северянин - Том 3. Менестрель. Поэмы

Toila, Vll. 192I г.

Второе пришествие

Я не к «союзникам» свое направлю словоПобедоносное, как все мои слова,Не реставрации я требую былого, —Я, в Небо верящий, Его жду торжества.

Для вас союзники — романские державыИ англосакские, Иное — для меня.Враги — все темные, чьи чувства зло-шершавы,Друзья — все светлые, кто светозарней дня.

Не чернодушных, белотелых генералов,Не интервенцию зову на помощь я,И не дождется от поэта мадригаловМир, согрешающий стеня и трепеща.

Не бичевать хочу народ родной мой росский,В его правителей пращи я не мечу.Кто с лаской тихою помыслил о березке,За здравье родины затеплил тот свечу.

И столько ясности в уме, и столько грустиВ душе, что, с верой осенив себя крестом,Я к человечеству взываю из запустья:— Внемлите: борется Антихрист со Христом!

Они не в личностях, не в двух отдельных людях:Весь мир раздвоился, — неравных части две.Пора забыть об обвиняемых, о судьях,Пора глаза поднять к надземной синеве!

Не только родина, — вселенная погрязлаВ корыстолюбии и всех земных грехах,Не только Русь антихристическая язваПостигла всем другим краям на смертный страх.

Пристрастно веровать, что «белое» есть бело,Что красно — «красное», что «черное» — черно:Не только «белая» рука от зверств робела,Не только «красная» из мести жгла зерно.

Ведь зло вселяется не только в хулигана,Но зачастуя и в особу короля.Не только Русь одна, — весь мир живет погано,И тяготится человечеством земля.

Грехом Антихриста всемирье одержимо…Как богохульствуют похабные уста!Под смрадным хаосом вселенского режимаКто исповедует в душе своей Христа?

Их мало — благостных, невинных и блаженных,Природу любящих, незлобивых душой,Религиозных и, как солнце, вдохновенных, —Их мало, избранных, а мир такой большой!..

Христос в младенчестве, Антихрист — в зрелой силе:Борьба неравная, но в ней растет Христос.Устройте жизнь свою по образу идиллий!Стремитесь, светлые, чтоб в душах он возрос!

Остановите же скорей кровопролитьеИ перековывайте меч на мирный плуг,Иначе страшные готовятся событья,Иначе Дьяволу сомкнуть удастся круг!

Культура новая заменит пусть гнилую,Сознанье космоса — не кепка апаша…С благословением я пажити целую!Долой бездушное! Да здравствует Душа!

XII. 1920

Toila

Роса оранжевого часа

Поэма детства в 3-х частях

Вступление

Роса оранжевого часа —Когда восход, когда закат.И умудренность контрабаса,И рядом листики баллад,И соловьев бездушных трели,Крылатый аромат цветов,И сталь озер, и сталь Растрелли —Роса оранжевых часов…

Пылающие солнца стрелыМне заменяют карандаш.Зыряне, шведы и мингрелы —Все говорят: «Ты — наш! ты — наш!»,На голове в восторге волосПриподнимается от стрел,И некий возвещает голос:«Ты окончательно созрел.Но вскоре осень: будет немо…Пой, ничего не утая:Ведь эта самая поэма —Песнь лебединая твоя».

Отец и мать! вы оба правыИ предо мной, и пред страной:Вы дали жизнь певцу дубравыИ лиру с праведной струной.Я сам добавил остальное —Шесть самодельных острых струн.Медно-серебряно-стальные,Они — то голубь, то бурун.

Когда беру аккорд на лиреНеверный, слышит и луна:О солнечной душевной шириПоет та, первая, струна.Благодаря лишь ей, вся песня,Где в меди песенной литойПорой проскальзывает «пресня»,Таит оттенок золотой.Отец и мать! вы вечно правы!Ваш сын виновный — правдой прав.Клоню пред вами знамя славы,К могилам дорогим припав.

Часть I

Я видел в детстве сон престранный,Престранный видел в детстве сон…

Но раньше в Петербург туманный,Что в Петроград преображен,Перелетаю неустаннойСвоею мыслью, с двух сторонНачав свое повествованье:С отца и матери. Вниманье!Начало до моих времен.

Родился я, как все, случайноИ без предвзятости при том…Был на Гороховой наш дом.Отец был рад необычайно,Когда товарищ по полкуЗатеял вдруг в командировкуИз телеграмм бомбардировку,И, лежа на живом шелкуТравы весенней, в телеграммеПрочел счастливый мой рара,Что я родился, дея pas,[1]Pas, предусмотренные в драме,Какую жизнью свет зовет.Ему привет товарищ шлетИ поздравляет папу с сыномЕгорушкой. Таким скотинам,Как этот Дэмбский, папин друг,Перековеркавший мне имя,Я дал бы, раньше всех наук,Урок: ошибками своимиТаланта не обездарять:Ведь Игоря объегорять —Не то, что дурня объигорить,Каким был этот офицер…Ему бы всем другим в пример,Лицо полезно разузорить…Отец мой, вмиг поняв ошибкуПриятеля, с киргофских горПрислал привет отцовский в зыбку.Шалишь, брат: Игорь — не Егор!«Егор! Егорий!» — так на торгеБазарном звал народ простойТого, кто в жизни был ГеоргийПобедоносный и святой.

Отец мой, офицер саперный,Был из владимирских мещан.Он светлый ум имел бесспорныйНемного в духе англичан.Была не глупой Пелагея,Поэта бабка по отцу:На школу денег не жалея,Велела дедушке-купцуВезти детей в далекий РевельИ поместить их в пансион,Где дух немецкий королевилВплоть до республичных времен…Отец, сестра ЕлисаветаИ брат, мой дядя Михаил, —Все трое испытали это.И как у них хватило сил?В четыре года по-немецкиОтец мой правильно болтал,А бабка по-замоскворецкиКопила детям капитал.Окончив Инженерный замок,Отец мой вышел в батальон,Не признавая строгих рамок,Каких нескопленный мильонЛеонтьевны хотел от сына,На то была своя причина:Великодепнейший лингвист,И образован, и воспитан,Он был умен, он был начитан;Любил под соловьиный свистНемного помечтать; частенькоБывал он в Comй die Fransaise;Но вместе с тем и Разин СтенькаВ душе, где бродит русский бес,Обрел себе по праву место:И оргии, и кутежиЕму не чужды были. ЛжиНе выносил он лишь. Невеста,Поэта мать, была одна,Зато — мильон одна жена…

А мать моя была курянка,Из рода древнего дворянка,Причем, до двадцати двух летНе знала вовсе в кухню след.Дочь предводителя дворянстваВсех мерила на свой аршин:Естественно, что дон-жуанствоСупруга — чувство до вершинВзнести успешно не смогло бы.Степан Сергеевич Шеншин,Ее отец, не ведал злобы,Был безобидный человек.В то время люди без аптек,Совсем почти без медицины,На свете жили. ДесятиныПрекрасной пахотной землиДавали все, что дать могли.Борисовка, затем ГремячкаИ старый Патепник — вот триПоместья дедушки. Смотри,Какая жизнь была! Собачка,Последняя из барских сук,Жила, я думаю, богаче,Не говоря уже о кляче,Чем я, поэт, дворянский внук…Они скончались все, но тихи ль,При думе обо мне, их сны —Всех Переверзевых, Клейнмихель,Виновников моей весны,Лишенной денег и комфорта?И не достойны ли абортаОни из памяти моей?Все вы, Нелидовы и Дуки,Лишь призраки истлевших дней,Для слуха лишь пустые звуки…Склоняясь ныне над сумой,Таю, наперекор стихии,Смешную мысль, что предок мойБыл император Византии!..Но мне не легче от того,А даже во сто раз труднее:Я не имею ничего,Хотя иметь как будто смею…И если бы я был осел,Четвероногая скотина,Я стал бы греческий престолОспаривать у Константина!..Но, к счастью, хоть не из людей,Я все же человек и, значит,Как бедность жизнь мне ни собачит,Имею крылышки идей,Летя на них к иному трону.Ах, что пред ним кресты царьков?Мне Пушкин дал свою корону:Я — тоже царь, но царь стихов!

Из жизни мамы эпизоды,Какие, по ее словам,Запомнил, расскажу я вам:Среди помещиков уродыВстречались часто. Например,Один из них, граф де Бальмер,Великовозрастный детина,Типичный маменькин сынок,Не смел без спроса рвать жасминаИ бутерброда съесть не мог;Не смел взглянуть на ротик Лизин,Когда был привозим на бал.Таких детей воспел ФонвизинИ недорослями назвал.Другой потешный тип — Фонтани:Тот ростом просто лилипут,Любил вареники в сметанеИ мог их скушать целый пуд.Он был обжорою заправским,Чем славился на весь уезд,Шатаясь по приемным графским,Выискивая в них невест.Был и такой еще помещик,Который, взяв с собою вещиИ слуг, в чужой врывался дом,Производя в сенях содом;И, окружен детьми чужими,Взирая на чужих детей,Считая их семьей своей,Кричал рассеянно: «Что с нимиЯ буду делать? Чем, о чемЯ накормлю их? Ах, зачемТакое у меня семейство?»А вот пример «эпикурейства»:Вблизи Щигров жил-был одинМелкопоместный дворянин,Который так свалился низко(Причин особых не ищи!),Что чуть ли не без ложки щиЛакал из миски… Эта миска —Его единственный сосуд.Когда же предводитель, судНад ним чиня, его поставилВ условья лучшие, сей ПавелИваныч Никудышный взялИ долго жить всем приказал, —Что называется, не вынес:Людская жизнь не по нутруПришлась ему, и поутруОн умер, так и не «очинясьВ чин человека»… Как-то разВкатил в Гремячку тарантас:Пожаловала в нем Букашка,Одна помещица из Горст,А вслед за ней ее ПалашкаНеслась галопом 20 верст!Шел пар от лошадей и девки…Еще бы! Как не шел бы пар!Какие страшные издевки!Какая жуть! Какой кошмар!Одна соседка-белоручкаВесьма типичною была:Любовь помещица звала:«Сердечновая закорючка».Никто, пожалуй, не поверит,Но вот была одна из дев,Что говорила нараспев:«Ах, херес папочка мадерит,Но к вечеру он примет вас,Когда перемадерит херес…» —Какая чушь! какая ересь!Неисчерпаемый запасДворянской жизни анекдотов!Но чем же лучше готтентотовГолубокровь и белокость?Вбиваю я последний гвоздь,Гвоздь своего пренебреженья,В анекдотический сундук,Где в кучу все без уваженьяМной свалены, будь то сам Дук,Будь то последняя букашка…О, этот смех звучит так тяжко!..

За генерала-лейтенантаМать вышла замуж. Вдвое мужЕе был Старше, и без КантаБыл разум чист его к тому ж…Он был похож на государя,Освободителя-царя,И прожил жизнь свою не зря:Мозгами по глупцам ударя,Он вскоре занял видный пост,Соорудя Адмиралтейство,И, выстроив Дворцовый мост,Он обошелся без злодейства.Имел двух братьев: был одинСенатором, другой же гласным.Муж браком с мамой жил согласнымИ вскоре дожил до седин,Когда в могилу свел егоНарыв желудка — в Рождество.Он был вдовец, и похороненВ фамильном склепе близ жены —Все Домонтовичи должныВ земле быть вместе: узаконенОбычай дряхлый старины.Ему был предком гетман Довмонт,Из старых польских воевод,Он под Черниговом в сто комнатИмел дворец над лоном вод.Гостеприимство генерала,Любившего картежный хмель,Еженедельно собиралоНа винт четыре адмирала:Фон-Берентс, Кроун, ДюгамэльИ Пузино. Морские волкиЗа картами и за виномРассказывали о своемСкитании по свету. ТолкиО6 их скитаньях до меняДошли, и жизнь воды, маняСобой, навек меня прельстила.Моя фантазия гостилаС тех пор нередко на морях,И, может быть, они — предтечиМоей любви к воде. ДалечеТе дни. На мертвых якоряхЛежат четыре адмирала,Но мысль о них не умиралаВ моем мозгу десятки лет,И вот теперь, когда их нет,Я, вовсе их не знавший лично,С отрадой вспоминаю их,И как-то вдохновенно кличноО них мой повествует стих.В те дни цветны фамилий флаги,Наш дом знакомых полон стай:И математик Верещагин,И Мравина, и Коллонтай, —В то время Шура Домонтович, —И черноусыч, чернобровыч,Жених кузины, офицер;И сын Карамзина, и Салов, —Мой крестный, матери beau-frére[2] —И Гассман, верный из вассалов,И он, воспетый де-Бальмэр,И, памяти недоброй, Штрюмер,Искавший маминой рукиВ дни юности. Сановник умер.И все той эры старики.

От брака мамы с генераломОсталась у меня сестра.О, детских лет ее пораБыла прекрасной: бал за баломМелькал пред взорами ее!Но впрочем детство и мое,Не омраченное нуждою(Ее познал потом поэт),По-своему прекрасно. Зою,Что старше на двенадцать лет,Всегда я вспоминаю нежно.Как жизнь ее прошла элежно!Ее на свете больше нет,О чем я искренне жалею:Она ведь лучшею моеюВсегда подругою была.Стройна, красива и бела,Восторженна и поэтична,Она любила мир античный;Все воскрыления орлаСестрой восприняты отлично.Как жаль, что Зоя умерла!

Мать с ней жила в Майоренгофе, —Ах, всякий знает рижский штранд! —Когда с ней встретился за кофеУ Горна юный адъютант.Он оказался Лотаревым,Впоследствии моим отцом;Он мать увлек весенним зовом,И все закончилось венцом.Напрасно полицмейстер Гроткус,Ухаживая, на конеК ней на веранду, при луне, —Как говорят эстонцы, «kotkas», —Орлом бравируя, въезжал;Барон, красавец златокудрый,Напрасно от любви дрожалИ не жалел любовных жал —Его затмил поручик мудрый.

…Я видел в детстве сон престранный:Темнел провалом зал пустой,И я в одежде златотканнойЧитал на кафедре простой,На черной бархатной подушкеВ громадных блестках золотых…Аплодисменты, точно пушки,В потемках хлопали пустых…И получалось впечатленье,Что этот весь безлюдный залМеня приветствовал за чтеньеИ неумолчно вызывал…Я уклоняюсь от трактовкиМной в детстве виденного сна…Той необычной обстановкиМне каждая деталь ясна…Я слышу до сих пор тот взрывныйНичьих аплодисментов гул…Я помню свой экстаз порывный —И вот о сне упомянул…

Мне было пять, когда в гостинойС Аделаидой Константинной,Которой было тридцать пять,Я, встретясь в первый раз, влюбился;Боясь об этом дать понятьКому-нибудь, я облачилсяВ гусарский — собственный! — мундир,Привесил саблю и явилсяПред ней, как некий командирСердец изысканного пола…С нее ведет начало школаМоих бесчисленных победИ ровно столько женских бед…Я подошел к ней, шаркнув ножкойИ шпорам дав шикарный звяк,Кокетничая так и сяк,Соперничая втайне с кошкой,Что на коленях у нееМурлыкала. Увы, пропалоСтаранье нравиться мое:Она меня не замечала.Запомните одно, Адэль:Теперь переменились роли,И дни, когда меня пороли,За миллионами недель.Теперь у всех я на виду,И в том числе у вас, понятно,Но к вам я больше не иду;Ведь вам столетье, вероятно!..

Я, к счастью, вскоре позабылЛюбви отвергнутой фиаско:Я тройку папочных кобылВ подарок получил и каскуКавалергардскую, взаменГусарской меховой с султаном…Мне захотелось перемен, —Другим загрезился я станом:Брюнетки, старше на пять летМеня, Селиновой Варюши;В нее влюбился я «по уши».И блеск гвардейских эполет,Носимых мною, ей по вкусуПришелся. Вскоре сделал яЕй предложенье, не таяЛюбви и подарил ей… бусуСтеклянную на память! ДарПредсвадебный невесту тронул.Вот как влюблялся экс-гусар,Имевший склонность к аристону,Чью ручку он вертел все дни,На нем «Альбаччио» играя,И гимн «Господь, царя храни!»Ему казался гимном рая…

Совать мне пробовали бонн,Француженок и англичанок,Но с ними я такой брал тон,Предпочитая взвизги санокНаучным взвизгам этих дев,Что бонны сыпались картечьюСо всей своей картавой речью,Ладони к небесам воздев…И только Клавдия Романна,Mademoiselle моей сестры,Одна могла, как то ни странно,В разгаре шуток и игры,Меня учить, сбирая в стаюРои разрозненные дум,По сборнику «И я читаю», —И зачитал я наобум…

Мой путь любовью осюрпризен,И удивительного нет,Что я влюблен в Марусю Дризэн,Когда мне только девять лет.Ей ровно столько же. На дачахМы с нею жили vis-а-vis;[3]И как нас бонна ни зови,Мы с ней погружены в задачах…Не арифметики, — любви!Ее папаша был уланскийПолковник, с виду Антиной,Германец, так сказать, курляндский,Что вечно влагою цимлянскойГасил кишок гвардейских зной…Упомянуть я должен вкратцеО Сандро, шаловливом братцеМоей остзейской Лорелей,Про скандинавских королейИ викингов любившей сагиИз уст двух дядь и на бумаге,Где моря влажь милей, чем твердь;О толстой гувернантке-немкеИ о француженке, как жердь;Но как ты ни жестокосердьМоей безоблачной поэмкиЕе фигуркою, madameЯ уваженье лишь воздам…

В саду игрушечный домишкоНам заменял Chateau d'amour[4]Где тонконогая АмишкаНас сторожила, как лемур…У нас была своя посуда,Свои любимые цветыИ от людского пересудаВ душе таимые мечты.Ей шло батистовое платье,Белей вишневых лепестков,И, если стану вспоминать яТу крошку, фею мотыльков,Не меньше тысячи стиховПонадобится мне, пожалуй,Меж тем, как сжатость — мой девиз;И вот прошу транзитных визВ посольстве Памяти усталой:Ведь крошка только эпизод,А пункт конечный назначенья —Все детское без исключенья;И как для дуба креозот,Страшны художнику длинноты…Итак, беру иные ноты,Что называется, пальнувВ читателя старушьей сплетней,Все это оказалось пуфВпоследствии, но нашей летнейЛюбви был нанесен урон;Как в настоящей камарильи,Старушки в кухне говорили,Что я, как некий Оберон,В Титанию влюбленный, ВарюСелинову на дачу жду.Я не могу понять нужду, —Затем, что сам я не кухарю, —Заставившую рты стряпухПустить такой нелепый слух.Тот слух растягивал им харюВ ухмылку пошлую. ОниУже высчитывали дниПриезда маленькой смуглянкиИ в жарком споре били склянки,Тарелки, миски и графин.Строй Аграфен из АгриппинСудил о детских впечатленьяхС недетской точки зренья; их —Испорченных, развратных, злых —Отбросим в грязных их сомненьях,И скажем, что одна из фразО Варе долетела разДо слуха хрупкого Маруси…

Закат оранжевый, орусивСлегка пшеничность мягких кос,Вложил в ее уста вопрос:«Я слышала, ты ждешь ВарюшуКакую-то… Но кто ж она?Она в тебя не влюблена?О, не смущайся: не нарушуЯ вашей дружбы…» — А в глазахБлеснули слезы, и в слезахОна обиженную душуОплакивала не шутя.Маруся это monstre[5] — дитя…Я ей признался, что до встречиС ней, может быть, когда-нибудьИ пробовал я обманутьСебя иллюзией, но путьМой твердым стал при ней, что речиБылые, детские, не в счет,Что я теперь совсем не тот,Что я серьезнее и старше,Что взрослый я уже почти,Что «ты внимательно прочтиСтраницы сердца: в них не маршиПарадные, а траур месс»,Что я без шалостей и безКаких бы ни было там шутокЕе люблю, что мрачно-жутокМой умудренный жизнью взор;Я указал на кругозорЕй мой, на важные заданья,На взлет идей, и, в назиданье,По предположенным усамКрутя рукой, «белугой» самРасплакался перед малюткой…И розовою незабудкойЛицо Маруси расцвело, —Она нашла успокоеньеВ моих словах: спустя мгновеньеБезоблачным мое челоИ ласковым, как прежде, стало.Чего бы нам не доставало,Имевшим все: полки солдат,Корабль и кукол гардеробы,Любви веселые микробы,Куртин стозвонный ароматИ даже свой Chateau d'amour,Объект стремлений наших кур?!.

Мелькали девять лет, как строфыВ романе, наших дач ряды —Все эти Стрельны, Петергофы,Их павильоны и пруды.Мы жили в Гунгербурге, в Стрельне,Езжали в Царское Село.Нет для меня тоски смертельней,Чем это дачное тягло!..Не то теперь. А раньше? Раньше,Не зная духа деревень,Я уподоблен капитанше,Считавшей резедой… ревень!Вернувшись с дачи в эту осень,Забыв роскошное шатоИ парка векового лосень,Я стал совсем ни се — ни то:Избаловался, разленился,Отбился попросту от рук…Вот в это время появилсяИльюша, будущий супругМоей сестры. Я на моментеПредсвадебном остановлюсьИ несколько назад вернусь…

Отец ушел в запас. В Ташкенте,Где закупал он в город ЛодзьМануфактуры ткацкой хлопок,Он пробыл года два. От «стопок»Приятельских (ах, их пришлосьЕму немало!), от кроватокНа мокрой зелени палаток,От путешествия в Париж,Что обошлось почти в именье,От всех Джульетт, от всех Мариш,Почувствовал он утомленьеИ боли острые в груди:Его чахотка впередиЖдала. Итак, пока мы скосимДва года до венца сестры,И обозначим в тридцать восемьОтцовский возраст той поры.Случайно, где-то в Самарканде,На санаторийной веранде,Он познакомился с Ильей,Штабс-капитаном гарнизона,И эта важная персонаВпоследствии моей сестройИзволила увлечься: в гостиОтец к нам приезжал зимойС Ильею вместе. Мрачной злостиС невинных глаз не разобравВ Илье, в него влюбилась Зоя,Он показал покорный нрав.Но, говоря меж нами — сояПреострая был этот муж,И для таких тончайших душ,Как Зоина, изрядно вреден.Он внешне интересно-бледен,Довольно робок, в меру беден,Имел пушистые усы,Имел глаза темней агата.Так иногда, ласкаясь, псыСгибают спины виновато…

Итак, Илья — уже жених.Немало мог я рассказать быО яркой пышности их свадьбы,Но надо экономить стих.И трудно говорить о нихПодряд: ведь, вспоминая Зою,Благоговею я душой,А муж ее, — он мне чужой,Антипатичный. Я не скрою,Что он нам сделал много зла:Мне и моей пассивной маме;Я расскажу теперь о драме,Которая произошла,Увы, не без его участья…У мамочки он отнял счастьеСо мною быть; его советОтцу, приехавшему к свадьбе,Решил судьбу мою. И светВ новопостроенной усадьбе,Куда отец меня увез,Моим очам явился в светеСовсем ином. О, сколько слезМои глаза познали — эти,Которыми теперь смотрюНа белолистые страницы,Их бисеря пером! Мне мнитсяСестры венчанье. К алтарюВведения во храм, в атласе,Под белым газом, по ковруИдущая сестра. БеруТот миг, когда в иконостасеКоричневая темень глазВ лучах лампад глядит на нас.Я — мальчик с образом. В костюмеМатросском, белом, шерстяном.Мои глаза в печальной думеВсе об одном, все об одном:Как долго проживет родная?Душа мне говорит: «ПросиУ бога милости: одна я»…О боже, мамочку спаси!..…А тут и этот бездыханныйЗал и ладоней гулкий стон…

Я видел в детстве сон престранный…Престранный сон… Престранный сон…

Часть II