Зинаида Гиппиус - Стихотворения, не вошедшие в сборники

Опять к тому же самооправданью.

Ведь было же какое-то сознанье!..

Но я его старательно гасил.

Я жертвенность единственную знал:

Всем жертвовал я собственному телу.

Свои дары я в тлен его бросал,

Но в то же время маску надевал,

Что, будто, делаю такое дело

Из скромности: какие, мол, дары!

И так я жил до самой той поры,

Когда так жить в привычку обратилось,

И ею все во мне — окаменилось.

Но камень — верностью решился звать я,

Слыть в людях верным — не красиво ль платье?

Другое — быть… А знает ли тот верность,

И даром ли дана ему Безмерность,

Кто верящих ему давно и слепо

Обманывал и грубо, и нелепо,

Всё для того, чтоб плоти угодить,

Ее веления не преступить?

А верящих обманывать легко…

Откроется обман? Когда-нибудь!

Зачем загадывать так далеко?

Сию минуту надо обмануть.

Так вот: привычки в камень обратились.

Тогда и знаки сверху прекратились.

Должно быть, для меня уж был готов

И океан, и этот черный кров.

За что ж еще я ныне здесь качаюсь?

Сказал я много. И теперь признаюсь:

Мне эта исповедь была нужна.

Ее как будто слышит и волна

И ждет еще какого-то признанья.

За что? Вы видите, всегда за то ж:

За неизбытную всей жизни ложь.

И за угрюмые мои молчанья…

Ведь слову моему велел: служи

Покровом ловким, коль сумеешь,— лжи.

Ведь я в самой молитве даже лгал:

Устами равнодушно повторял

Слова святые (если был другой

Вблизи; один, наедине с собой —

Зачем, кому молиться? Я не знал).

Неправда, знал! О, если бы сумел

Я погасить сознанье, как хотел!

Насколько был бы я тогда невинней,

И, может быть, теперь передо мной

Не черный был бы океан, а синий,

И сам я сделался б уже иной…

Но всё равно. Кончаю эту повесть.

Я говорил — подсказывала совесть.

Вы поняли, как жил я на земле,

Вы поняли, что я сижу во мгле

За весь обман, которым я себя

Оправдывал. И за высокий дар,

Мне посланный, среди других, любя.

И вот — я сделал из него кошмар.

Скажу теперь впервые — только вам:

Когда я понял,— о, не здесь, а там!—

Кто этот дар высокий мне послал,

Кто просто от любви его мне дал,

И понял, как Пославшего обидел

Тем, что Любовь великую отверг…

Ведь я Его — Его!— возненавидел!

Тогда-то здесь, должно быть, и померк

Последний свет — как бы в ответ на это.

Вы слушали. Но вашего ответа

Я не хочу. Предвижу я его.

Не говорите лучше ничего.

Вы улыбнетесь — я не рассержусь.

Но есть слова, которых я боюсь.

Вы скажете, конечно, что во мгле

Не видно мне, что нынче на земле.

И что мои, как будто, преступленья —

Ничтожество и пустяки в сравненьи

Со всем, что делается ныне — там.

Вы сразу ошибетесь: здесь, в молчаньи,

Ловлю я сводов тяжкое дрожанье,

И что творится на земле — увы!—

Догадываюсь, знаю, как и вы.

Прибавите: не слишком ли сурово

Наказан я? Делами же своими…

Не слишком ли и здесь я занят ими?

А если вы произнесете Имя…»

Но Данте тут его остановил.

В глазах подземника заметив муку,

Он властным жестом только поднял руку

И не спеша проговорил (недаром

Алигиери имя он носил,

И говорили даже, что со старым

В прямой и родственной связи он был):

«Вы предрешали мой ответ — зачем?

Он был готов, и не такой совсем.

Пусть больше не тревожат вас сомненья.

Ошибки ваши вовсе не ошибки,

Но — говорю вам это без улыбки —

Они действительные преступленья.

Ничуть не меньшие они, чем эти,

Что люди ныне делают на свете.

А то и большие, пожалуй… Вам

Был послан дар сознания, а там —

Они сейчас как брошенные дети,

Иль сами бросившие талисман

В какой-то неизвестный океан.

Вы скажете: „Преступные дела

Один я делал. Смерть их унесла“.

Подумайте: не глядя на других,

Не видя глубины чужих сердец,

Что можно знать? А если у иных

Уж стало в сердце шевелиться то же,

И было это принято — от вас

В какой-то роковой и тайный час?

О, столько их теперь, на вас похожих!

И вы повинны в том. Да, наконец,

Все преступления — одно и то же…

Но недвижимая черта легла,

Непреступимая для всех веков,

Делящая, одна, добро от зла,

Святое от преступного… Увы,

Ее, черту, стереть хотели вы…

Ужель еще не поняли без слов,

Что ваша жизнь была одной изменой,

Одной изменою Тому…»

                        Но вдруг

Волна вздыбилась дымно-черной пеной

И вместе их обоих залила.

Но, отходя, с собою унесла

Лишь одного. Где Данта новый друг?

Чуть виден на гребне, вдали качаясь.

И голос слышался, всё отдаляясь,

Рыданьями как будто прерываясь:

«Изменой, да… А Он меня любил…

И как любил! А я Его обидел!

Пусть лучше бы меня… Он ненавидел…

А Он любил…»

                 «И любит до сих пор!»—

Дант крикнул уплывающему вслед.

Но был ли им услышан, или нет?

Его ничей не различит уж взор.

Так с первым кончил Данте разговор.

II

Но тут другой жилец подплыл, качаясь,

Спросил несмело, видимо стесняясь:

«Вы сверху, да? Вели вы разговор…

Я голоса людского с давних пор

Не слышу. Да и сам молчу равно

И, кажется мне, очень уж давно.

Ах, если б было здесь, у нас, хоть Время!

Молчанье же — всегда такое бремя!»

«Как для кого, — ответил Дант с улыбкой.—

Уж не попали ль вы сюда ошибкой?»

— «О нет, я знаю, это всё расплаты

За все мои душевные растраты,

Как у того, кто с вами говорил.

Но у меня как будто больше сил.

Моя история совсем другая,

И схожая — однако не такая,

Которую невольно я подслушал.

Что делать, у меня такие уши».

— «Ну что же, расскажите и свою»,—

Сказал лениво Дант. Он был расстроен.

Второй жилец казался беспокоен.

Но как же быть? ..

                            И я не утаю.

Совсем как тот, что каялся пред вами,

От вас моих ошибок и грехов.

Но разница большая между нами;

Ее увидите вы тотчас сами

Из всех моих последующих слов.

Есть общее у нас, конечно, тоже.

Ведь если б были мы совсем несхожи —

В другом бы океане я сидел,

А то в огне каком-нибудь горел.

Любил жару, но рад и океану.

Задерживать, однако, вас не стану,

И сразу вам всю правду расскажу,

За что и почему я здесь сижу.

И я — жду Времени. Но жизнь моя —

Вся, будто, цепь. И Время в ней звено.

Вот, жду его. И как хотел бы я,

Чтобы пришло, чтобы меня простило,

Чтоб не было того, что было!

Я здесь — за вечные ему проклятья,

В котором жить мне было суждено,

И ничего не пожелал и брать я

От времени, которое дано.

Я осуждал его с огнем и пылом,

Его — и всё, что только было в нем,

Мечтая о другом каком-то, милом…

Оно хотя и будет — но потом.

Я ж дерзко требовал его сейчас

И ждать не соглашался. А подчас

Я проклинал все Время, целиком.

Ведь знал же я, однако, что оно

Не мною, а Другим сотворено,

И что его создавший не случайно

Нам, людям, Время дал, и по любви,

Я знание о том носил в крови.

Но, не смущаясь этой нежной тайной,

Я жил с негодованьем на устах.

И даже не тревожил сердца страх.

Равно я все народы ненавидел,

В их поведеньи разницы не видел,

Один лишь только признавал я — свой.

И как иначе? Это был ведь мой.

Всему, что в нем, искаля оправданья:

Войне, жестокости и окаянству,

В которое, от духа рабства, впал он.

Я говорил: ведь это от незнанья,

А всё же прав он, и в большом и малом,

Пускай мы с ним разделены пространством,

Я знаю, что он прав, как прав и я.

И я тому единственный судья.

Зато людей, что были тут же, близко,

Их всех оценивал я очень низко,

Положим, что не сразу. А вначале

Я с меркой святости к ним подходил.

Они, конечно, ей не отвечали.

И вот тогда уж я их и громил.

Я не считался, что они мне братья

И что пока еще я сам не свят,

Я сыпал едкие мои проклятья,

Их уверял, что я тому не рад,