Зинаида Гиппиус - Стихотворения, не вошедшие в сборники
Пускай и не приходят никогда».
Дант отвечал ему: «Я это знаю,
Но, кажется, не в этом вся беда.
Скажите мне, ведь я пришел как друг,
Что делается, что у нас вокруг?
Я не бывал в подобной темноте,
Едва вошел — и сразу в слепоте.
Всё так черно, черней китайской туши…
И вы здесь не один. Все это души?»
Качаясь на волне, тот помолчал,
Потом, не без усилия, сказал:
«Не так вопросы ставятся у нас.
Да, впрочем, понимаю: в первый раз
Вы здесь, во тьме, на нашем берегу.
Отвечу, как умею и могу.
Но видите: мне страшно стало вдруг…
Сказали вы земное слово „друг“…
А если я и вам теперь солгу,
Как на земле друзьям я лгал? Боюсь,
Опять к себе земному возвращусь…»
— «Не бойтесь,— живо возразил пришлец.—
Я правду чувствую, и, наконец,
Зачем вы будете бесцельно лгать?
Вопросов я не буду предлагать,
Они, я вижу, были неудачны.
Но ваши своды так черны и мрачны,
И сразу я не мог сообразить,
Что лучше вы расскажете мне сами,
Что знаете, и что такое с вами».
Лишь о себе могу я говорить,
Одну свою историю я знаю.
А о других моих соседях, тех,
Кого порою мельком я встречаю,
Хоть и не знаю, но подозреваю,
Что разные истории у всех.
О нашем месте вы меня спросили.
Иль вам о нем вверху не говорили?
Земное имя вспомнить был я рад.
Но имя здешнее его — Безмерность.
И в здешнем большая, пожалуй, верность,
Чем в простеньком словечке — ад.
Вы захотели знать еще: зачем
Сижу я здесь во тьме. Не то! Не то!
Спросите лучше иначе: за что.
Тогда я дам вам правильный ответ.
А на «зачем» у нас ответа нет.
А что я делаю? Я жду. Чего?
Жду Времени. Вы спросите: какого?
Да просто Времени. И вот, его
Все нет еще. Должно быть, не готово.
Иль, вероятно, не готов и я.
Вот, наконец, история моя.
Я все скажу. Не поскучайте только.
В Безмерности нет времени. И сколько
Из вашего у нас займет она —
Не мне судить. Лишь знаю, что длинна.
Ведь я и там, еще на вашем свете,
Испытывал и волн приливы эти,
И тьму. Я знал, они — предупрежденье,
Но, не желая думать,— забывал,
Сам для себя готовя, за обман,
Качанье волн, и черный океан,
И всё, что видите, и даже ту
Неизъяснимую вам тошноту,
Которую я тоже знал когда-то…
За что теперь я здесь — понять умейте,
Но все поняв — жалеть меня не смейте!
Ведь это — справедливая расплата
За жизнь мою и за ее растраты…
Вот первое «за что». Уж из него
И тянется другое ниткой длинной.
Всё — следствия единственной причины.
И если общей не понять картины,
То можно не понять и ничего.
Я здесь — а в этом главное и дело —
За искажение Любви и тела.
Его не я создал. Но мне оно
На время было некое дано.
Зачем? И знать я это не желал.
Оно мое! И я воображал,
Что ежели сочту его своим,
То как хочу — распоряжаюсь им.
А вышло вот что: очень скоро тело
Меня себе поработить сумело.
Оно влекло меня, куда хотело,
Его желанье сделалось моим,
И шел я, покоренный, вслед за ним.
Но было в сердце хитрой тайной сжато —
Как раз вот это,— для меня,— когда-то.
И только здесь, где страшно и темно,
Уж распрямляется слегка оно.
Меня к одним таким же, как и я,
Влекла покорность собственному телу.
И говорил я, что душа моя
Довольна, рада своему уделу.
А так как те, кто влек меня, обычно
Бывали чем-нибудь меня да ниже,
По уровню тому или другому,
То с равными мне стало непривычно,
И как-то скучно. Те ж, напротив, ближе
Всё делались. Ведь если вам знакомы
Дела подобные, где в общем счете
Всё сводится к одной лишь только плоти,—
И чувства вы мои тогда поймете:
Я находил приятнее того,
С кем говорить не надо ничего.
Я не судил, однако, и других,
Иль с мягкостью. Причину ж несуждений
Я видел в добродетелях моих —
И лгал. Я даже не жалел о них,
Здесь убедился я, что, без сомненья,
Я просто-напросто не видел их,
В том равнодушьи вечно пребывая
И невниманьи к ним, почти до края,
Что пустоту вкруг смертного рождая,
Его толкают, не спеша, в провал.
Слова святые есть. Я это знал,
И всё же их беспечно оскорблял.
За похотью бежал я собачонкой,
Ее Любовью тотчас называя,
И повторял себе, не уставая,
Что ведь в Любви — все только чистота.
Так значит, рассуждал я очень тонко,
И каждая «любовь» моя чиста,
Как нежное дыхание ребенка.
Иль слово «друг». Святое, но его
Я также постоянно унижал,
Не думая. И кто ж достоин стал
На языке моем такого слова?
Им звал сообщника очередного,
Готового совсем не к тем услугам,
Каких обычно ждем мы от того,
Кто нам действительно бывает другом.
Вот страшное признание одно.
Но будет ли понятно вам оно?
Кто никогда не знал подобной жути,
Тот не уловит в деле этом сути.
Скажу я попросту о том, что было.
Все это приходило-уходило,
И вновь являлось: изредка во сне,
А то и наяву: душа двоилась,
И даже весь я,— так казалось мне.
Вот, я встречал кого-то вдруг… И мнилось,
Что это я же сам. Уйти пытался,
Но тот не позволял, хитро смеялся:
«Попробуй не узнать! Присядь поближе,
Вглядись в меня. Ну разве я — не ты же?
И разве так не нравлюсь я тебе?
Не лги бесцельно. Думай о себе —
Как обо мне. Ведь я одет прекрасно,
Собою недурен. Ведь мы вдвоем —
Ты это будешь отрицать напрасно!—
Украсили однажды общий дом?
Он был устроен по твоей же вере,—
И по моей. Довольно лицемерий!
Надоедает мне твоя игра,
Признай себя во мне,— давно пора!
Наш общий друг не будет ли доволен?
Меня в себе ты отрицать не волен.
Не вместе ль мы, не оба ли одно?
Один бокал у нас, — одно вино…
А ты мне: „милостивый государь“…
И в мыслях: „низкая и злая тварь“…
А ты себя — уж не творцом ли мнишь?
Хорош творец! Ведь вижу я, дрожишь,
Боишься даже моего и взора
И каждого прямого разговора.
Мы оба тварь. А ежели я низок,
Не потому ли я тебе и близок?
А зло… Но до банальности такой
Не доходили мы еще с тобой.
Нет, милый друг, давай пойдем сейчас
К тому, конечно, кто обоих нас
В игре приятной смешивал не раз…
Ты убедишься. Сам ты говорил…»
Но Дант с гримасою его остановил:
«Однако, милый, не спадайте с тона,
На вашем месте я бы без урона
Подробности такие опустил».
Тот головою покачал уныло:
«Вот, быть непонятым — судьба моя!
Ведь это он же говорил — не я!
А мне, вы думаете, очень мило
Вот так встречаться с этим двойником?
И до сих пор я не забыл о нем,
Я даже здесь порой дрожу,— боюсь,
Что к старому кошмару возвращусь».
«Ho не видали здесь его ни разу?—
Дант подхватил. — Не бойтесь, он сюда
Наверно не придет. А вас я сразу
Не мог понять, не видев никогда
Себя вдвойне. Простите замечанье.
Оно не стоит вашего вниманья.
Мне просто сделалось слегка противно…
Детали ваши чересчур интимны.
Но слушаю я дальше».
Тот безгневно
Всё принял, спорить с Дантом не желая,
И прежним голосом, как бы плачевным,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «Вы правы, лучше бы о нем,
Об этом подлом двойнике моем,
Совсем не вздумал я упоминать.
Но я хотел вам все, до дна, сказать.
Здесь нет его, какое облегченье!
Хоть в этом от себя освобожденье.
Лишь здесь, когда в Безмерности сижу,
В себе я разбираться начинаю.
А там, на свете, не желал и знать я
Того, что ныне, хоть не все, а знаю.
Об этом, знаемом, я и скажу:
Я здесь — за громкие себе проклятья,
Для виду — и для рифмы иногда.
За тихое себя же оправданье,
К которому стремился я всегда.
Для этого я, не жалея сил,
Искал, хватал, вытаскивал и крал
Слова и мысли — у кого угодно,
Лишь только были бы они мне годны.
И ежели такие находил,—
Я искажал их, но приспособлял
Опять к тому же самооправданью.
