Миражи искусства - Антон Юртовой
С наполненными рюмочками в портфеле Женя благополучно обошёл все ближайшие издания, куда приносил и свои свежие фельетоны. Некоторые редакции посетил не по одному разу. Тексты газет и журналов, вещаний теле– и радиостудий, продуктов издательских организаций стали походить на смесь пошлого с дурным. Над исполнителями сгущались тучи. И вскоре последовала волна их переформирования. Некоторых бросили в Лету. Некоторым сменили названия. А уже недалеко было и до великих дней, когда тихо, без афиш и заявлений со стороны организаторов борьба с зелёным змием прекращалась и наступало новое раздолье по части потребления алкоголя, равного которому по урону для населения прежде не было никогда и нигде в истории земли
На Женю, когда он угощал спиртным, никто не косился, не давил увещеваниями. Так трудно становилось всем, что было просто не до него. Ну, ходит, ну, предлагает. Пусть. Несколько раз, правда, пробовали не пускать его в служебные двери или ворота, устраивали перед ним на входах и проходных своеобразные бамперы из наиболее преданных вахтёров-силачей. Так Женя и к ним подкатывал со своим портфелем, не менее других оказались падкими на дармовое спиртное и они на своей тупой работе, валилась и эта структура.
С окончанием кампании Женя легко вздохнул и, что называется, перекрестился. Баста! Ёрничать по-крупному было уже не над чем. И без его вмешательства жизнь валилась, портилась, тускнела, исходила плохотой. Он ещё какое-то время пробавлялся фельетонами, но с учётом качества окружающего удерживать их наполнение на прежней высоте ему уже не удавалось. И повлиять ими уже также ни на что было нельзя, поскольку набиравшая силу свобода превращала людей в разъединённые мельчайшие продукты хаотического распада. Что взять с них! Женя с грустью смотрел на этот странный губительный процесс, воспроизводивший призраков.
Постепенно он отходил от фельетонного творчества и в конце концов оставил его. Следы его затерялись в обывательской среде. О нём даже слухи проносились потом глухо и очень редко. Хотя можно было услышать кое-что характерное и любопытное. Будто он стал другим, с новою властью и с коллегами уже решительно не сходился, даже будто бы сильно пил…
III. ГРАФОМАНСТВО КАК ТАКОВОЕ
Не так чтобы часто, но почти регулярно мы с Виктором Иванковым, успевшим ещё до своего тридцатилетия написать роман «Я в тигриной шкуре», виделись у него на дому и, чтобы не очень мешать домочадцам, умостившись, как правило, за микростоликом на тесной кухне, попивая чаёк, принимались обсуждать что-нибудь из написанного или придуманного на текущий момент самими или прочитанного и услышанного чужого.
Время выбирали такое, чтобы и нам никто не мешал.
С изданием названного романа автор не торопился, всё ещё продолжал что-то в нём подравнивать и подчищать. Между тем эта интересная и внушительная по объёму вещица, давно успела стать известной по рукописи. Писались им одновременно и другие вещи. И они также не публиковались. Всего Виктор готовил с десяток массивных произведений с эпическим размахом освещения событий, что приводило многих, знавших его, в состояние лёгкой шокированности. Они считали поставленную автором задачу в целом неподъёмной и, значит, неперспективной. Мол, проходит время, произведения уже сами по себе могут провянуть, постареть, «зависнуть» – после этого кому они будут нужны?
Виктора это, казалось, мало тревожило.
Он говорил, что не желает выходить в свет просто так, без необходимой отшлифовки текстов, не убедившись, что интерес к ним окажется устойчивым и долгим, – не в пример тому, что всегда происходило и до сих пор происходит с подавляющим большинством писательских публикаций.
Подтверждая свои слова, он, с целью изучения мнений, смело, не боясь литературного воровства, раздавал на прочтение экземпляры своих оригиналов людям знакомым и незнакомым. Не однажды тексты попадали в орбиту оживлённого обсуждения как в обывательской среде, так и в кружках солидных знатоков художественной словесности, даже на научных чтениях и конференциях. Подобное случается весьма редко и с произведениями уже опубликованными и – далеко не безвестных авторов. Однако и к такому обороту Виктор оставался равнодушным.
Чем больше он получал доброжелательных отзывов на свои сочинения, а среди них немало было и вполне компетентных, тем крепче сидело в нём нежелание публиковаться. Ну, вот такой оригинальный писатель.
Насколько я мог судить уже после того, как мы с ним начали видеться и подружились, его творчество достаточно глубокое и оригинальное. Из написанного им я, правда, читал к тому времени вещи преимущественно из позднего периода его творчества. Не все, конечно.
Заметное выражение получали в них не только талантливость, но и тонкий аналитический склад ума, навыки безошибочной ориентированности в индивидуальной и в общественной психологии. Давало повод восхищаться умение автора заполнять тексты рассуждениями социального плана. Они представляли из себя живые картины, увиденные непосредственно в жизни и пропущенные через себя. Хватало тут места занимательным подробностям и разворотам с использованием яркой образности.
Часто этот материал подавался как лирические личные отступления с почти неуловимой иронией, отчего даже самые глыбистые факты и явления, входившие в ткань повествований, становились какими-то облегченными для восприятия, до обнажённости правдивыми и хорошо понятными по существу.
Эта вот особенность его творческого стиля была прямым следствием того, что Виктор попутно с работой над прозой художественной собирал что-то вроде антологии современного мирового юмора. Не того, который уже мотался в истории, распылён по ней и лишь частью отображён письменными свидетельствами, а – живой, свежий, текущий, юмор последнего дня. Для него сущим открытием становилась любая шутка, любой анекдот, любая сентенция, изречённые или изложенные в носителях где-нибудь первый раз.
Виктор говорил, что приобщаясь к этой сокровищнице реалистичного духа, можно знать жителей земли, страны и любого человека, а также их судьбы и будущее лучше, нежели с помощью долгих и нудных научных изысканий, а также литературы. Здесь он имел в виду литературу традиционного исполнения и содержательности и преобладающую массой, иначе говоря, художественную словесность окологосударственную, кондовую, смыслом повёрнутую лишь в услужение властям, от чего он сам неизменно дистанцировался.
Особенно его не устраивало то, что профессии писателя стали обучать, а обученных писателей объединяют в союзы, и эти заказармленные людишки уже как последние стажёры или дневальные в рабочие дни календаря
