Дословно - Хамдам Закиров
тонкие пальцы, ручей. Ты не один,
пока рядом нет никого. Глаза всегда врут,
как и слух, как и речь; отвернись,
отвернись насовсем, дай мне руку, забудь,
умирая с каждым новым закатом. Свет
как иллюзия, вдумайся, что ты моргаешь.
Смотри не смотря, говори с тишиной, слушай легкими.
Тень – это ты, ты – это слово, дальше – трава,
корни дерева, лес категорий, небо, которое
соответствует небу. Лаз в этот мир, как всегда, на глазах,
но мы видим только цветастую пленку пейзажа, маску,
глагол.
Кто заслонил нам себя, кто открыл?
Издевательство длится:
жизнь плетет свою нить, превращая нас медленно в кокон.
Что будет дальше, ты знаешь? Мне повезло, мне легко,
я не верю в судьбу,
в отливы, которых не видел, в тебя.
Тебя нет. Но если ты есть –
мое одиночество, черт побери, безгранично.
Монолог: у городской черты
Нет, кажется, я не пытался спорить с жизнью, и это
единственное оправдание моего пребывания здесь.
Чтоб ни случалось –
я тише травы был и ниже воды. Я скользил,
скользил, как тело ужа средь осоки, или как змей –
в теплых или холодных воздушных потоках. Я пел,
пел свою песню – безмолвную – миру иному,
далекому от земли, где сейчас мы беседуем. Слово
рождалось в гортани, сердце было пустым, о душе
не знаю я ничего. Что такое душа? Мне так много о ней
говорили.
Казались глупыми мне
долгие речи, претендовавшие на бессмертие или,
в крайнем случае, на понимание оного. Ветер –
вот, что не знает конца. Или воздух. Или –
сплетенье ветвей.
Я бежал, я бежал от бессмысленных слов,
от навязчивых собеседников, от
бездарных любовниц, от скуки, что
как плюмажное пламя в кукольном фильме
сжигает картонные трафареты героев трагедии.
Не геенна страшит меня, нет. Но лишь то,
что скулит как щенок где-то под ложечкой,
или свербит в пересохшей гортани
кашлем грудным или желаньем напиться.
Напиться и умереть –
псом паршивым в пропахшей,
залитой мочой подворотне.
Конечно. Ведь большего я недостоин.
Коктебель: безветрие
Пожалуй, стоит в тень уйти. Такого солнца
давно не знали мы, сказали местные.
На море – штиль. На сердце –
такой огромный камень, что нет сил подняться.
Посидим еще. Провисший тент
от неба спрячет нас. Чуть сдвинем стулья. Всё о ней
я думаю, и потому
на всё, где нет ее, гляжу я с грустью. Дай-ка, развернусь:
не назовешь и ветром, но от пляжа
несет песок. В глаза попало, вот и слезы. Это,
только это, всё нормально, чтó ты…
Проснувшись, слушал Брамса. Представляешь,
случайно прихватил не ту кассету. Дверь была открыта,
и занавесь дрожала, словно
смычки, которые, волнуясь, перебирают струны
в такт дирижерской палочке. Лучи
пытались дотянуться до подушки, но
кровать поставил я подальше от двери.
Вчера на пляже с друзьями ее видел, но
был слишком тактичен, слишком благороден:
не подошел, не подхожу, не подойду.
Так одиноко мне. Лишь пекло и спасает:
сжигая душу, иссушая слезы. Знаешь, это ведь Господь
ее глазами на меня смотрел и
(да простится мне подобное сравненье)
ее ногами от меня ушел.
Утраты: возвращение с юга
Ничто не случится, и свет в конце дня погаснет.
Море сторонится шумного берега: пенится лишь горизонт.
Мои руки опять не у дел – с сигаретой.
Тенью упало к ногам одиночество. Лето
прощается с летом. За горной грядой
осень скользит по горчичной земле, как
разлитая краска. Пора уходить; проезжать
деревеньки и города, что существуют только на атласе
автодорог,
съезжать на обочину, время от времени
копаться в моторе, отбегать за стог сена, справляться
о направлении или бензоколонке, костер разводить,
засыпать в отсыревшей палатке и знать,
что и этого – никакого – пристанища ты недостоин,
и в небо глядеть, где оливковый цвет отражает
тысячи плачущих глаз.
Скитанье не выход. Безнадежно и тупо
сердце бьется, не в силах освободиться,
и плоть требует своего, и я пробираюсь
в твой спальный мешок.
Финал как в дурном кинофильме:
молнию заедает, я взбешен, ты смеешься;
ничто не дается в руки, сетую я, насмарку и дни и ночи,
впустую вся жизнь. Но
ты меня успокаиваешь, мол, милый, всё образуется,
повернись, давай утрем слезки,
и эта игра переходит в другую, неописуемую игру,
потом в утро, в «завтрак туриста», и вновь
в тряску на скверном асфальте, в скверном авто.
Пока же – я курю у палатки, разглядываю агрегат,
брошенный в поле, где разбили мы лагерь,
пытаясь понять – сеялка это или сенокосилка, и что
будет по возвращении, что я делаю здесь, и как
бросить всё, хоть ори, как Гаркуша,
«остановите самолет, я слезу». Тотчас
твоя голова, в брезентовой ауре и табачном дыму,
предлагает мне папироску, «одну
из возможностей выхода», цокает твой язычок и продолжает:
судя по этому эпизоду, всё, что мы можем –
только коптить небеса. Исчерпано бытие,
и фильтр уже почернел. Мое солнце,
пожалуй, стоит забыть обо всём и,
насколько это возможно, друг в друге
искать смысл несчастья и счастья.
Вечер пришел постепенно, как будто следил он за тем, как мы
змеевик наслажденья раскручиваем. Отпуск
закончился. Август уже на исходе. Пора
на север, домой.
И ведь мы приближаемся к дому, к чему-то еще.
Постепенно, но движемся. Что же тебя тяготит?
Ноябрьский сплин
Несутся дождевые струи. Твои пальцы
касаются оконного стекла, ласкают
холодную и тихую поверхность, чуть-чуть расставлены;
прекрасные пурпурные овалы ногтей, мне кажется,
вот-вот
начнут расти, и превратятся в когти.
За окном –
