– Аой! - Антон Юртовой
куда попасть – другим на зависть,
которым раньше удалось
через небось или авось,
которых столько развелось,
что не до них, а тут – стезя
иная и стихов – нельзя
ни вдаль отнесть, ни в лапу сгресть,
которые нельзя ни съесть,
ни утопить, ни перечесть,
ни ткнуть под знаменатель права,
ни растянуть налево справа,
ни опрокинуть, ни избыть,
которые не могут быть,
не станут жить, не могут сплыть,
не опостылят, не согнутся,
не задымят, не разойдутся
по сторонам, по языкам
и даже чуть приятны нам,
бродящим не по тем стихам,
написанным ни так ни этак
про то, как маялись поэты,
живя стихами, целясь в мух,
затем, чтоб дух у тех потух,
чтобы стихи, которых нету,
в конце концов не шли по свету,
не задевали никого,
не разбирали – кто кого,
и вряд ли б жили оттого…
– Аой!
Чужой
Поднят на пьедестал – прочь от забот и грусти.
Не сам ты выбирал место, где было пусто;
его облагораживали по чужой, а не по твоей
прихоти,
и здесь надо теперь стоять, будто прили́пшим.
Ногам удобно; носки не потные; плечи
не стягивает.
Сердце и печень будто без веса, их ничто
не разлаживает.
Желудок не рындит. И всё остальное тоже
как надо.
Так бы при жизни твоей; при́вкус-то был у неё,
мягко сказать, не сладок.
Норовили тебя поддерживать, роняя вниз.
Хоронили твои амбиции, распластывая
убогость и сатанизм.
Выворачивали и мяли душу на все лады.
Жилец, какого из тебя лепили, носил уже
не твои черты.
Ты мог бы по данному поводу распаляться,
да не хотел.
Не хотелось тебе оказаться без нужных
и важных дел,
тех, которые были твоей сокровищницей и
твоим коньком
и очень нужны были также губившим,
обрекшим тебя на слом.
Ты падал, изнемогая, вставал, но всё меньше
переносил
упадочность напряжений собственных мышц,
упругости жил.
Не дано было видеть тебе себя при самом твоём
конце,
когда знак неизбежного угасания стыл
на твоём лице.
Тебе, конечно, не вспомнить всего, что
помнить бы следовало.
Ты знать не знаешь, зачем, уже каменный,
ты принуждён метиться,
кому нужна твоя слава, скреплённая
лишь служебным признанием,
что, когда и кому о тебе должно говорить
изваяние.
Оно ничего не скажет не в силу отсутствия
должного подтверждения.
Камень бесчувственен; в нём никто
не раскроет примет
неподдельного,
истинного
добродушия
или смущения.
Счастье познаний себя, какое тобой,
может быть, и испытано, —
не шело́хнется.
Мысль, какая сводила тебя с ума и которою
ты дорожил, —
не скро́ится.
Взгляд, что вперёд устремлён от глаз,
будто б твоих, —
не твой!
Сле́пы глазницы. Твои ощущения не разобрать,
ты – чужой.
И те, кто тебя любили, и даже те, кто гнобили,
теперь укажут:
ты – опоро́жнен.
Приня́ть за былое казённость твоей позы или
рыхлость жестов рук —
невозможно.
Ладно бы. Скульптору не дано в памятнике,
в тве́рди вместить
живое.
Он исполнитель, и платой, скорее всего —
тощей, остался
наверняка
доволен.
Не углубляясь в чувственность имярека,
стёртую на́прочь
смертью,
он бы, даже не уясняя значимости заказа,
мерил
привычной
меркою,
тою, величина которой должна бы казаться
не только тебе —
ущербной.
Дока в увековечении себя об этом выразился,
по сути, как ни судить,
совершенно
верно.*
В изваянном недостаёт самого для искусства
главного —
образа.
Проставленные штрихи – наипростейшие;
с ними ты —
как разобранный.
Да, вот такая, вполне обыденная с тобой
устроена перемена.
Слава, если она неумеренная,
нисколько не лучше
скромного
неизбежного,
своевременного
забвения.
Здесь те, кто мимо идут и пройдут со временем,
да – увидят фигуру.
Но не более. Су́ффикс давно знакомой,
привычной архитектуры.
Им, может быть, восхитится чьё-то редкое,
тощее,
искусственное
внимание.
Только никто уже ни отчёта,
ни сколько-нибудь занятного
упоминания
о твоём стоянии
не оставит.
Вечность выскребет всё, что накопили бы
годы, века, тысячи лет.
У оставшегося твоего праха,
как части бренного,
время
размоет след.
Был бы ты жив, утешался б, наверное,
прежде всего этим.
Памяти, возвеличенной, призрачной,
хотя бы и называемой вечной,
ни от кого не дано гарантий
на этом свете.
______
Урна с былым при всех добавлениях
к её незаполненности —
неизменна;
она —
лишь одна.
Её пустоту и бездушный холод ничем
не измерить;
вовсе
не видно
дна.
“День наставший…”
День наставший – от прожитой суммы
особый,
наглядный урок,
из неё вычитаемый, взятый как верный залог
примирения прежнего с будущим. Проще: —
ничья.
Замирают свечения в недрах чернеющих далей.
Копошенье нуля в круговерти законов
и мелочных правил
тонет в бездне луча.
Ты живёшь насторо́женно, медленно, тихо,
угрюмо.
Мысли гаснут мгновенно; готова в себя
упереться
неровная дума.
Предвкушенье ли это чего? Забытьё?
Провозвестье?
За волной, атакующей берег, порою не видно
его очертаний.
Круг смыкается старым замком;
и
