Владимир Черноземцев - «Мартен»

— Ты вот про Игоря своего сейчас думаешь. Пригляделась бы к нему… А? Вообще-то мне все равно.

— Вы ж его даже не видели! — воскликнула она. — То есть видели, но издали.

— Плюнь ты на него, — гнет свое Тимоха. — Лучше найдешь.

Лена между тем вспомнила вчерашний разговор. Она рассказала Игорю, как ходила в больницу. «Зачем?» — удивился он. «Как — зачем?» — не поняла она. «Кстати, он не требовал с тебя денег в компенсацию за рану?» — «Да ты что!» — возмутилась она. Игорь свел разговор на предстоящий концерт, жаловался на дирекцию филармонии. Она же, слушая и не слушая, думала о своем. Вот случилось происшествие, думала она, а уже трудно сказать, знаешь или не знаешь человека. «Что с тобой?» — удивился Игорь. «Я сама не знаю», — ответила она. Игорь подивился ее словам и предложил прогуляться, развеяться. «Нет уж, спасибо!» — сказала она ему. Игорь рассердился, наговорил глупостей, а сегодня звонил, просил прощения. Он неотразим, когда кается…

— Тогда я говорю ему, — дошел до нее голос Тимохи, — что так дело не пойдет.

— Какое дело? — не поняла она.

— Да Михееву говорю. Ты что, не слушаешь?

— Слушаю…

— Оно и видно… Устала ты со мной. Уж не приходила бы, что ли.

— Я обязана, — повторила Лена Вожаева.

…Еще один день прошел. Боли в боку почти не стало, и Тимоха затосковал, начал проситься на выписку. Врач сказал, что рано еще, лежать надо.

А Лена не пришла. То ли его совета послушалась, то ли случилось что…

От нечего делать он читал растрепанные больничные журналы, пахнущие лекарствами, а больше глядел в потолок и дремал.

Вот так задремал и не заметил, как в палате оказался еще один посетитель. Мариха-токариха. То есть токарь Калашникова из их цеха.

— Здорово, курносая! — сказал он. — Михеев придал?

— Нет, я сама, — ответила она и покраснела.

— Зачем?

— Так просто… Я ведь в отгуле была эти дни. Нынче прихожу, а мне рассказывают… Ох, как я перепугалась!

— Даже сознание теряла? — Тимоха сразу настроился на обычный снисходительно-шутливый тон разговора с курносой токарихой.

В белом больничном халате она показалась Тимохе почти незнакомой. Не такой, как в цехе, у станка. Он пялит глаза на токариху и видит, что она все еще в испуге. «Странный народ эти девки», — заключил Тимоха и стал ждать, что еще скажет она.

— Я тут гостинцев принесла. Овсяное печенье и молочные ириски. Ты же их любишь, Тим?

— Откуда знаешь? — удивился он.

— Знаю, — она опять покраснела. — В столовой подглядывала.

— Молодец! — похвалил Тимоха. — И дальше подглядывай. Тогда откроются тебе все подробности жития наладчика станков Тимофея Кондашина. Только объясни цель изучения моих привычек. Да не красней ты!

Боль, скопившая силу за день, прорвалась неожиданно, остановив его на полуслове. Тимоха закатил глаза, заметался на кровати, стиснул зубы, чтобы не стонать. Но все равно застонал — громко и протяжно.

«Он же умирает!» — всполошилась токариха и кинулась искать медсестру.

— Ему же сказано было: лежать! А он извертелся весь, в курилку уже бегает! — ворчала сестра. Одним ловким движением она свернула головку ампулы с лекарством, наполнила шприц.

Сколько времени продолжалось забытье, Тимоха не заметил.

— Родненький, миленький, — услышал он, очнувшись, плачущий голос токарихи.

Ему не хотелось открывать глаза. Ему хотелось, чтобы это продолжалось долго-долго…

Владимир Черноземцев

СТИХИ

БЛОКУ

Опали блестки эполетС плеч генеральских                   в снег дорожный,Недаром веровал поэт.Что невозможное —                   возможно.Недаром ждал он по ночам,Когда придет                   времен величье,И все воздастся                   палачам,И кто-то в строй                   его покличет;И озарится наш морозПожаром музыки                   бравурной,И кто-то в венчике                       из розВсех поведет               навстречу буре.Недаром слышался геройСквозь зовы, гулы,                   разговоры,Недаром вздрогнуло перо,Когда раздался                   залп «Авроры».

* * *

Я не считаю дни и годы,Я измеряю на мгновеньяМои привалы и походы.Очарованья и сомненья.

Спешу за веком, как за солнцемНа юг стремятся северяне,И по тому, как сердце бьется,Я ритмы лирики сверяю.

В стихе и в сердце век расстроилМне равномерность ударений,Мной календарь разбит на строкиЗадуманных стихотворений,

* * *

По камнямступаю ль твоим,вхожу льв незнакомые двери,тобой сотворени творим,ищу твоего ядоверия.

И хлебом насущным,и песней,любовью своеюи болью,легендами сопок окрестных,землейнагражденя тобою.Да святится жво веки вековгород,умытый дождями…Живу я с тобойвысоко,твоювысотуутверждая.

ОБ ОТЦЕ

Храни его, милая степь,Как первую память храни.Вы, звезд золотые огни,Согрейте сырую постель.

Вы, вкусные ветры озер,Несите хорошие сны.И запах сосновой весны —Дожди, прилетевшие с гор.

Оттуда, где есть повторенье,Его повторение — я,Где кормит большая земляСпасенное им поколенье.

Юрий Либединский

ВОСПИТАНИЕ ДУШИ[2]

Если из Челябинска ехать поездом в Златоуст, то горы показываются с правой стороны, — за травянисто-зелеными буграми вдруг обозначается темно-синяя полоса. Совсем недавно у меня был обычай, увидев их, запеть на мотив из «Трубадура»:

Милые горы,Мы возвратились,Снова вижу,Милые, вас…

Сейчас я не пою. Я еду не один, и не покажется ли моим спутникам, взрослым людям, ребячливым, если я запою? Да и подобает ли мне, окончившему реальное училище молодому человеку, едущему в чужой город на первую свою работу, предаваться детским душевным движениям?.. Но мелодия по-прежнему звучит в душе моей, я нежно гляжу на синюю полоску гор, и, когда они исчезают в правом окне, я, как в детстве, поскорее перебегаю к левому окну и, не сводя глаз, слежу за тем, как горы из синих все явственнее превращаются в зелено-хвойные, как на них обозначаются рыжие полосы — следы лесных пожаров. Это Ильменские горы, горы моего хвойного детства… Но я не сойду с поезда в Миассе и не поеду в Миасс или в Тургояк. Я еду в Златоуст!

Михаил Голубых назначен туда редактором газеты «Известия Златоустовского уездного Совета рабочих и солдатских депутатов». Михаил в Златоусте не только редактор газеты, он и народный комиссар просвещения (так в то время именовался заведующий уездным отделом народного образования), он и командир красноармейской роты. Но мы с Милей Елькиным понадобились ему именно для газеты. Миля — так как с детства знает типографское хозяйство, а я — как литературный сотрудник газеты. Что ж, так и должно быть. Совсем недавно я с первомайской трибуны давал обещание рабочему классу и Коммунистической партии, что будущая интеллигенция станет честно и преданно строить социализм. Нужно выполнять это обещание, и я выполню его. Я еду на работу, на первую свою работу…

Поезд уже миновал Чебаркуль. Вот мы едем по перешейку между двумя озерами — Чебаркуль и Кисегач, и опять приходится перейти от одного окна к другому. Мимо мелькают родные рыжие стволы сосен, и за ними, тоже по-родному, поблескивает озерная гладь. Лес все гуще, под соснами виден белый цвет черемухи и розовый — низкорослая дикая вишня. Серый камень все чаще прорезается из-под устланной рыжей хвоей земли, и в глубоких рвах, возле железнодорожной насыпи, ревет и несется бурная вешняя вода. Дорога вьется, и поезд гудит на поворотах, только в горах так особенно вольно звучит его гудок, только в горах так стучат колеса… Мы миновали станцию Кисегач, это уже настоящие горы. Скоро Миасс, где кажется, что на самый вокзальный двор выходит крайняя гора Ильменского хребта…

Но нет, я здесь не слезу, поезд повезет меня дальше, в Златоуст, в золотое устье моих детских снов, в Златоуст, что созвучен слову искусство, а искусство — это разноцветный узор на лезвиях ножей и вилок и на топорике моем… Оттуда, из Златоуста, пришел нянькин племянник, загадочный Конка, который, подбросив меня в воздух, ушел. А вдруг я встречу его среди тех, кто варит сталь, кто отливает и чеканит ее!..