Елена Крюкова - Сотворение мира

Зачем все это написала, не знаю штобы легше стало на серце все жа помирать скоро я платочек сибе белый и чистое белье все приготовила на случай все лежит в комоде. Жду тибя из больницы как можно скорее поскрипим еще небо покоптим. Я тибе послала с люськой лимонов она из Москвы привезла каки-та витамины в них еще яблоков овсяного печенья и не кури много сильно прошу тибя, поживи еще на белом свете. Я чуствую сибя хорошо, нога сильно болит пью лекарство Люська привезла бруфен. Ну вот Васяточка мой што это на меня нашло сама не знаю, отправлю с Люськой все равно а то порву а тут вроде как исповеть вить каятса тожа уметь надо мы этово ни умеем ни кто. Целую тибя свет мой на множество лет и обнимаю крепко. Доктору Вере Васильевне кланяйса она просто аньгел, ее бог послал. От Ивана Митрофаныча поклон и он тибя ждет не дождетса на рыбалку карасей таскать с лапоть.

Твоя жена Серафима Антоновна»

…Письмо нашли в залатанной авоське,Где золотели толстые лимоны,Овсяное печенье раскрошилось.И смертное белье нашли в комоде,Как указала. Лишь не отыскалиОтглаженного белого платка,О коем — лишь одна скупая строчкаВо исповеди щедрой и великой.

Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…Дай, Господи, сил…В недрах сумки копеешный сохнет калач.Чай горький остыл.Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,Как нож золотой, —Сознаешь, что стала веселая жизнь —Угрюмой, простой.В этом городе, где за морозом реклам —Толпа, будто в храм, —Что останется бабам, заезженным — нам,Исплаканным — нам?..Эта тусклая джезва?!.. И брызнувший душ…Полотенце — ко рту…И текущая грязью французская тушь —Обмануть красоту…И неверный, летяще отчаянный бегВ спальню… Космос трюмо —И одежда слетает, как горестный снег,Как счастье само…

И во мраке зеркал — мой накрашенный рот:Сей воздух вдохнутьИ подземный пятак из кармана падет —Оплачен мой путь.И на бархате платья темнеющий потОттенит зябкий страхПлеч худых — и, как солнечный купол, животВ белых шрамах-лучах…И когда просверкнет беззащитная грудь,Сожмется кулак, —Я шепну: полюби меня кто-нибудь!Это — просто же так…Пока грузы таскаю, пока не хриплю,Отжимаю белье,Пока я, перед зеркалом плача,люблюЛишь Время свое.

…Что мне делать с пронзительным зреньем моим?Даже доски гробов,Даже тот сигаретный, тот зэковский дымИзлучают любовь.

Я под лампой подъездной такое письмоПью глазами взахлеб,Что кладется судьбы ледяное клеймоНа горячий мой лоб.

Этот почерк убогий. Тетрадный листок.Цифирь: лагерный шифр.И пятнадцатилетний — убийственный — срок.Хорошо еще — жив.

Я впиваюсь глазами: держись, человек!Беспредел будет — там…Ты о чем же мне пишешь, товарищ мой зэк,Брат ты мой по судьбам?

Что мы, сытенькие, что мы знаем о вас?!Что вы пьете — чифир?Что вас бьют и под дых, и особо — меж глаз,Чтоб туманился мир?

Что — воловья работа и песья еда?Что — мороз в зонах лют?Что от нечеловечьего, злого трудаВ тридцать — кости гниют?..

Брат мой зэк, я читаю каракули строкИ от боли реву:«Отсидел почти весь присужденный мне срок.Удивлен, что живу.

Был женат. Дочь не видел. Давно развели.Что и кто меня ждет?Ну вот выйду. И что? И куда — без любви?Без нее — всяк помрет.

Познакомимся, Лена! Читал я Ваш стих,Где у зеркала ВыВсе горюете — нету родных, дорогих,Нет как нету — любви!

Может, мы друг для друга и будем судьба?..Познакомимся, а?..Вы не думайте плохо: вот зэк, голытьба!..Изболелась душа.

Вот мечтаю, что выйду, и свидимся мы!Будем делать дела…И не будет паршивой сибирской зимы,Что мне почки сожгла…

Ну, а если ошибка, не в ту постучалЗадубелую дверь, —Извините, что это письмо написал,До свиданья теперь…»

Братец, как же?.. Сжимаю я в хруст кулаки,Закусивши губу —От пятнадцатилетней барачной тоски,Что тащить на горбу…Ты зачем мне все индексы вывел свои?!Ждешь ответа небось?!Ждешь нежнейшей, желаннейшей женской любви,Ты, чей хлеб — мат и злость?!Брат мой! Что же тебе я в ответ напишу?Что другого люблю?Что другому молюсь, на другого дышу,Хлеб с ним, душу делю?!И представлю, как ты получаешь мои —Курьей лапой — листки, —И, скривясь, волчьи скалишься: нету любви! —И скулишь от тоски…Как представлю я это, как воображу —И — айда на вокзал,И — безумье: вот сына тебе я рожу!Ты ж про дочку сказал…Что содеял ты там — согрешил ли, убил,Иль тебя упеклиНи за что — все равно ты в сей жизни любил,Брат мой с мерзлой земли!И пускай роговицу там ест мерзлота,Плачет жизни предел —Я люблю тебя, брат.Я стою у Креста.Ты — любви захотел.

Открываю глаза.Розовое плечоНеровным светом освещаетНеприбранный столЖизни моей.

В Сухуми,В кофейне греческой мы пили кофе.А ночью в лодке,Привязанной ко ржавому буйку,Кофейное я тело целовал,И пахло йодом и веселым эвкалиптомПод плачущею синею Луной.

Где эта девочка?..В ладье какой плывет?..…Я слишком редко захожу в кофейни.

Беру губами черничину соска.В запрокинутой улыбке —Звездами — зубы любимой.Под спину ей ладонь кладу,И тело изгибается дельфиньи,Как от ожога.

Подлесок чахлый.Фольговые блюдца озер.Прозрачна кровь холодных ягод. Север.И продавщица раков —Щеки розовы, как плавники сорожки, —Рослая, глаза — бериллы, волосы — соломой,Натура Дионисия,Стоит с корзиной; ракиГромадные — хвосты как веера.Стоит и смотрит.И на нее смотрю.Поцеловать бы медный крестик на бечевкеВ ложбине меж холмов!..Я покупаю всю корзину.ПоездВсего лишь пять минут стоит.

Силен и яростен удар копья!Но яВнезапно ощущаю — льется нежностьРастаявшею вечной мерзлотой…

Отец рассказывал про эвенкийку.Во льдах — стоянка близ Таймыра. Диксон.Село заброшенное. Женщины — рогожек наподобье.Отец в избу зашел — и узкие глазаПрошли через него навылет.

Преследует виденье:Красавица на станции космической, одна.Все ждет — ее спасут.Под сердце входят иглы звезд.…Такая одинокостьНа Земле бывает тоже.

Пишу нагое тело. Весь в поту рабочем,в рабочей слепоте!Вдруг прозреваю — вижу женщинус козьими лукавыми глазами,Широкобедрую.На щеки всходит краска.Работа вся насмарку.

Встань, милая,Как Марфа со свечамиВ тяжелых кулаках!И погадай, сколь в этой жизниЕще любить тебя я буду.

…Она ничком лежала на кровати.Я подошел и нежно, еле слышно,Прося прощанья,Губами сосчитал худые ребра.

Я кланяюсь возлюбленному телу!Я, ударяя кистью дико по холсту,Люблю, люблю —И на холсте, гляди-ка,Из маленьких грудей твоих,Что прячешь в лифчикЗастиранный,Великий Млечный ПутьСапфирами по дегтю неба брызжет!

Как я люблю твой золотой живот!..То — мир,Куда вхожу я, раздвигая тучи,И молния моя летит отвесноВ могучий мрак океанийский твой!..

Жара и Астрахань!Купаются цыганки.По набережной пыль летит,И ветер гонит воблы чешую.На песке — гигантскими цветами — юбки, тряпки…Одна цыганка вышла из воды,Черна, как головешка.Я замерОт первобытной красоты ее.

Идем по выставке.Висит монисто — экспонат.«Хочу такое. Сделай мне!..» —сказала ты, смеясь.Я увидел: чешуя монетИграет меж грудей твоих веселых.

Читаю я псалом ДавидаПо-церковнославянски.Не понимаю ничего.Вдруг глаза закрою —Из тьмы дегтярнойпроступает тело женскоеСияньем Северным — до головокруженья…Зачем на казнь я эту обречен —Всегда в всюду видетьКрасоту?..

Мы сплетены, как две ладони:Маленькая и большая.И в ритме древнем,Смеясь, качаясь, плача,Баюкаем друг друга —До самой смерти… самой смерти…самой…

…Он разомкнул ей колени горячею тяжкой рукою.Телом на тело налег, обряд поклоненья творя.Ребра так в ребра вошли, как подошва в размытую глинуПроселочной скудной дороги. Слегка застонала она,Чуя: сбудется все, что никогда не сбывалось.Острыми земляничинами встали, твердея, соскиИ — закруглились, мерцая печально, холмы снеговые,Полем метельным живот лег под белое пламя руки…

И, обнимая ладонями всю ее — впадины все и ложбины,Он головою склонялся все ниже, все ниже, целуяРодинук — чечевицу — под левою грудью,Обрыв — будто к Волге! — ребра:Точно как берег крутой,красноглинный,обрывается резким откосом.И задрожал тут живот — волны пошли по нему…И поднялась краска ярчайшая ей на запавшие щеки:Губы его прошлись по старым,затянувшимся шрамам и швам,Их освящая — навек,Запоминая — навек,Ибо запомнить в любви не зрение может, не слух —Только лишь губы, дрожа, вспоминают любимые губы,Только лишь пальцы, пылая,Помнят все бездны и горы любимого тела…

Щеки силнее горели: он ниже склонялся главою,Ноги руками раздвинул — плавно подались они…Губы мужские, дрожа от любви,отыскали вслепую то место —Малый тот жемчуг,слепой бугорокнеистовой женской природы —И влажный от жажды языкДрагоценный, соленый тот жемчуг нащупал —И ласкою масленой, винной вдоволь его напоил…Волны томленья пошли по широкой реке женского тела.Все потемнело в глазах.А мужчина ей руки на грудь положил,Не отрывая горячечных уст от горящего лона, —И оказались темные ягоды меж крутящихся пальцев его,И невозможно снести все это было — женщине смертной!И застонала она.И взял он руками ееЗа полушарья планет,Катящихся мимо единой жемчужной звезды,И язык его в темный Космос ее вдруг, крутяся, вошел —предвестием будущей воли,И застонала сильнее она,И ногами его голову сжала.Встал он над нею.И тут увидала она — хоть глаза ее сомкнуты были! —его золотую свечу,Медом текущую,Молоком неудержным,Лучезарным сияньем мужским!И взяла свечу она в руки,И ею водила по пьяным от счастья губам,по щекам и по скулам,Он же за плечи держал любимую, так напрягаясь,Чтоб раньше времениЯрый воск ей по щекам не потек…И сказала она, задыхаясь:«Ложись. Я тебя поцелую —Так, как хочу, и столько, сколько хочу — и ты этого хочешь…»И так золотую мужскую свечу она нежным ртом разжигала,Что смертный не вынес бы этого! —он же лежал, разгораясь,И когда уже прибой мучений достиг берегов,И почуяли оба,Что умереть от любви — то не сказка, то быль! —Он повернулся внезапно — и оказался над нею,И не сразу, не сразуЗолотая свеча егоВ смоляной ее Космос вошла:Он свечу подносил — зажигал темноту — и вытаскивал снова,И опять, и опять, —До тех пор, пока так не взмолилась она:«Не могу!.. Умираю…» —и луч в самую темень ударил!И застыли на миг возлюбленные!Обвила она его крепко ногами,Он — все глубже входил в океаны ее, в подземелья,Все глубже, все крепче,все нежней, все сильней,все больнее —и все нестерпимей…И сильнее сжималось вкруг горящей свечитугое кольцоее темного лона,И он целовал ее рот —так безумный в жарупьет лекарство из кружки больничной,Так старуха пред смертью целует икону,Так целуют друг друга люди — перед навечной разлукой!И катились по мокрым щекам ее светлые слезы!И кровати под ними уж не было —они над Землею летели,Крепко сплетшись — теперь не разниметникогда и никто их, —И вздымался над нею он, плача, и вновь,и опять опускался,И вздымалась навстречу она,и зубы в царской улыбке блестели,И катился, как яхонты, пот по ложбинам —меж грудей, меж лопаток!А свет, зажженный свечой золотою, все рос, все мощнел,И когда уже стал совсем нестерпимым, —Разорвался ярким шаром внутри! И оба они закричали,Закричали, смеясь и плача от счастья,От посмертного, дикого счастья,что — умерли вместе…

Не речь, не стон, — уже забили ротНавязшими, дрянными словесами…Забыл язык любви немой народ.Мы как-нибудь. Мы выдохнем. Мы сами.

Мы вышепчем, мы выкряхтим — усталМир от газет, от слэнгов да от фени…

Отверсто слово, яркое, как сталь,Восставшее из «слушаний» и «прений»…

Любовные романсы — черт те что!.. —Березки, слезки, ах… — покинул милый… —На кухне на пол он бросал пальто.Из рук, как зверя, я его кормила.

Соседок через стену легкий храпВисел, как дым, мешался с воем вьюги…Его веснушек непочатый крап…Его — канатно жилистые — руки…

Наш чай… Комочки сахара на днеНе тают… Пьем и губы обжигаем…И я в тебе. И ты уже во мне.И мы летим. И Время настигаем.

И в общежитской кухне, на полу,На холоду, близ чахлой батареиЛетим, летим, собой пронзая мглу,Собой друг друга — меж смертями — грея.

«Целую тебя, девочка моя!