Уолт Уитмен - Стихотворения и поэмы

В каждой могиле умножается то, что было вверено ей,

Трупы встают, исцеляются раны, путы спадают с меня.

Я бодрее шагаю вперед вместе с другими простыми людьми,

и нет нашей колонне конца,

В глубь страны мы идем и по взморью, мы переходим границы,

Наша воля скоро станет всесветной,

Цветы, что у нас на шляпе, - порождение тысячелетий.

Приветствую вас, ученики! Теперь вы можете выйти вперед!

Продолжайте записывать то, что я говорю, продолжайте

задавать мне вопросы.

39

Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он?

Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь

господствует над ней?

Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом?

Или, может быть, он канадец?

Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона,

Калифорнии?

Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос?

Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как

желанного гостя,

Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним,

разговаривал с ними, остался бы с ними жить.

Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова, простые,

как трава, непричесанность, смех и наивность,

Медленный шаг, лицо - как у всех, заурядные манеры

и излияния токов,

Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,

Они идут от него с запахом его тела и дыхания, они истекают

из взора его глаз.

40

Сусальное солнце, проваливай, - не нуждаюсь в твоем

обманчивом блеске,

Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до самых глубин.

Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,

Скажи, старая карга, что тебе нужно?

Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас,

но я не умею,

Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,

Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами

бьются мои ночи и дни.

Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни:

Когда я даю, я даю себя.

Эй ты, импотент с развинченными коленями,

Открой замотанную тряпками глотку, я вдуну в тебя новую

силу,

Шире держи ладони и вздерни клапаны у себя на карманах,

От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно, у меня

большие запасы, с избытком,

И я отдаю все, что имею.

Я не спрашиваю, кто ты, это для меня все равно,

Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь тем,

что я вложу в тебя.

Меня тянет к рабу на хлопковых полях и к тому, кто чистит

отхожие места,

Я целую его, как родного, в правую щеку,

И в сердце своем я клянусь, что никогда не отрину его.

Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от меня

более крупных и смышленых детей

(То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой

республикой).

Если кто умирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку двери,

Отверните одеяло и простыни к ногам,

А врач и священник пусть уходят домой.

Я хватаю умирающего и поднимаю его с несокрушимым

упорством,

Ты, отчаявшийся, вот моя шея,

Клянусь, ты останешься жив! всей тяжестью повисни на мне.

Мощным дыханьем я надуваю тебя и заставляю тебя всплыть

на поверхность,

Каждую комнату в доме я наполняю войсками,

Теми, кто любит меня, теми, кто побеждает могилы.

Спи, - я и они будем всю ночь на страже,

Ни сомнение, ни хворь пальцем не тронут тебя,

Я обнял тебя, и отныне ты мой,

И, вставши завтра утром, ты увидишь, что все так и есть,

как я говорил тебе.

41

Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь,

лежат на спине,

А сильным, твердо стоящим мужчинам я приношу еще более

нужную помощь.

Я слышал, что было говорено о вселенной,

Слышал и слышал о множестве тысяч лет.

Это, пожалуй, неплохо, - но разве это все?

Я прихожу, увеличивая и находя соответствия,

Я с самого начала даю большую цену, чем старые

сквалыги-торгаши,

Я сам принимаю размеры Иеговы,

Я литографирую Кроноса, его сына Зевса и его внука Геракла,

Я скупаю изображения Озириса, Изиды, Ваала, Брамы и Будды,

В мой портфель я сую Манито, и Аллаха на бумажном листе,

и гравюру распятия.

Вместе с Одином, с безобразным Мекситли и с каждым идолом,

с каждым фетишем,

Платя за этих богов и пророков столько, сколько они стоят,

и ни одного цента больше,

Соглашаясь, что они были живы и сделали то, что надлежало

им сделать в свой срок

(Да, они принесли кое-что для неоперенных птенцов, которые

должны теперь сами встать, полететь и запеть).

Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы

заполнить их лучше собою,

Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине,

Открывая столько же или больше божественности в плотнике,

который ставит сруб,

Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед всеми

богами, когда он, засучив рукава, орудует молотком

и стамеской,

Не споря, что бог посылал откровения, считая, что ничтожный

дымок или волос у меня на руке непостижимы, как любое

из них,

Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся

по лестнице, приставленной к дому, для меня не менее

величавы, чем боги античных сражений,

Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов,

Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной дранкой,

их белые лбы невредимы средь пламени;

Жене машиниста с младенцем у сосков я молюсь о каждом, кто

родился на свет,

Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных ангелов

со вздутыми на поясницах рубахами;

Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи, настоящие

и будущие,

Когда распродал все, что имел, и пошел пешком, чтобы заплатить

адвокатам, защищающим брата его, и сидел рядом с ним,

пока того судили за подлог,

И быку и букашке еще не молились, как нужно,

Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз.

Сверхъестественное - не такое уж чудо, я сам жду, чтобы

пришло мое время, когда я сделаюсь одним из богов,

Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса

не хуже, чем наилучшее из них.

Клянусь жизнью! Я сделаюсь вскоре творцом всего мира,

Уже и сейчас полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде.

42

Чей-то призыв из толпы,

Мой собственный голос, звонкий, решительный, зычный.

Придите, мои дети,

Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои

домочадцы и близкие,

Органист уже разжигает свой пыл, он уже сыграл прелюдию.

Легкие и бойкие аккорды, я чувствую гул ваших взлетов.

Голову мою так и завертело на шее,

Волнами катится музыка, но не из органа она,

Люди окружают меня, но они не мои домочадцы.

Вечно твердая, неоседающая почва,

Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно

воздух, вечно неустанные приливы-отливы.

Вечно я сам и все прочие люди, непостижимые, порочные, живые,

Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой,

Вечно назойливый гик "улю-лю!" - покуда мы не отыщем,

где скрылся хитрец, и не вытащим его на расправу,

Вечно любовь, вечно всхлипывающая влага жизни,

Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно стол, на котором

покойник.

Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками.

Чтобы голодное брюхо насытить, щедро черпают ложкой мозги,

Покупают билеты на праздник, но на праздник не попадают

ни разу,

Большинство пашет, молотит, обливается потом и мякину

получает за труд,

А меньшинство, не трудясь, богатеет и требует пшеницу для себя.

Это - город, и я - гражданин,

Что занимает других, то занимает меня, - политика, войны,

рынки, газеты и школы,

Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции,

недвижимости, движимости.

Малютки-человечки во множестве прыгают там и здесь

в хвостатых пиджачках, в воротничках,

Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи),

Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый

ничтожный так же бессмертен, как я,

То, что я делаю и что говорю, то же самое ждет и их,

Всякая мысль, что бьется во мне, бьется точно так же и в них.

Я слишком много говорю о себе,

Эти мои строки всеядны, но других я не должен писать,

Каждого, кто бы он ни был, я хочу заполнить собой целиком.

Не рутинные фразы - эта песня моя,

Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел,

и все-таки привести еще ближе;

Что эта печатная и переплетенная книга, как не наборщик

и типографский мальчишка?

И что эти удачные фотографии, как не ваша жена или друг

в ваших объятьях, таких нежных и крепких,

И что этот черный корабль, обитый железом, и его могучие

орудия в башнях, как не храбрость капитана и машинистов?

А посуда, и мебель, и угощение в домах

- что они, как не хозяин

и хозяйка и взгляды их глаз?