Константин Симонов - Военная лирика
1942
«Когда на выжженном плато…»
Когда на выжженном платоЛежал я под стеной огня,Я думал: слава богу, чтоТы так далеко от меня,Что ты не слышишь этот гром,Что ты не видишь этот ад,Что где-то в городе другомЕсть тихий дом и тихий сад,Что вместо камня — там вода,А вместо грома — кленов теньИ что со мною никогдаТы не разделишь этот день.
Но стоит встретиться с тобой, —И я хочу, чтоб каждый день,Чтоб каждый час и каждый бойЗа мной ходила ты как тень.Чтоб ты со мной делила хлеб,Делила горести до слез,Чтоб слепла ты, когда я слеп,Чтоб мерзла ты, когда я мерз,Чтоб страхом был твоим — мой страх,Чтоб гневом был твоим — мой гнев,Мой голос — на твоих губахЧтоб был, едва с моих слетев,Чтоб не сказали мне друзья,Все разделявшие в судьбе:— Она вдали, а рядом — я,Чтó эта женщина тебе?Ведь не она с тобой былаВ тот день в атаке и пальбе.Ведь не она тебя спасла, —Чтó эта женщина тебе?Зачем теперь все с ней да с ней,Как будто, в горе и бедеВсех заменив тебе друзей,Она с тобой была везде?Чтоб я друзьям ответить мог:
— Да, ты не видел, как онаЛежала, съежившись в комок,Там, где огонь был как стена.Да, ты забыл, она былаСо мной три самых черных дня,Она тебе там помогла,Когда ты вытащил меня.И за спасение мое,Когда я пил с тобой вдвоем,Она — ты не видал ее —Сидела третьей за столом.
1942
«Твой голос поймал я в Смоленске…»
Твой голос поймал я в Смоленске,Но мне, как всегда, не везло —Из тысячи слов твоих женскихУслышал я только: алло!
Рвалась телефонная ниткаНа слове три раза подряд,Оглохшая телефонисткаУстало сказала: «Бомбят».
А дальше летели недели,И так получилось само —Когда мы под Оршей сидели,Тебе сочинил я письмо.
В нем много написано было,Теперь и не вспомнишь всего.Ты б, верно, меня полюбила,Когда б получила его.
В ночи под глухим Могилевом —Уж так получилось само,Иначе не мог я — ну, словом,Пришлось разорвать мне письмо.
Всего, что пережито былоВ ту ночь, ты и знать не могла.А верно б, меня полюбила,Когда бы там рядом была.
Но рядом тебя не случилось,И порвано было письмо,И все, что могло быть, — забылось,Уж так получилось само.
Нарочно писать ведь не будешь,Раз горький затеялся спор;Меня до сих пор ты не любишь,А я не пишу до сих пор.
1942
«Был у меня хороший друг…»
Был у меня хороший друг —Куда уж лучше быть, —Да все, бывало, недосугНам с ним поговорить.
То уезжает он, то я.Что сделаешь — война…Где настоящие друзья —Там дружба не видна.
Такой не станет слезы лить,Что не видал давно,При всех не будет громко питьОн за меня вино.
И на пирушке за столомНе расцелует вдруг…Откуда ж знать тебе о нем,Что он мой лучший друг?
Что с ним видали мы бедуИ расквитались с ней,Что с ним бывали мы в аду.А рай — не для друзей.
Но встретится в Москве со мной —Весь разговор наш с ним:— Еще живой? — Пока живой.— Когда же посидим?
Опять не можешь, сукин сын,Совсем забыл друзей!Шучу, шучу, ведь я один,А ты, наверно, — к ней.
К ней? Может, завтра среди дняЗайду к вам. Или нет,Вам хорошо и без меня,Передавай привет.
А впрочем, и привет не шли,С тобою на войнеМы спелись от нее вдали,Где ж знать ей обо мне? —
Да, ты не знаешь про негоПочти что ничего,Ни слов его, ни дел его,Ни верности его.
Но он, он знает о тебеВсех больше и верней,Чем стать могла в моей судьбеИ чем не стала в ней.
Всех мук и ревностей моихЛишь он свидетель был,И, правду говоря, за нихТебя он не любил.……………….Был у меня хороший друг —Куда уж лучше быть, —Да все, бывало, недосугНам с ним поговорить.
Теперь мне дан досуг навекО нем жалеть, скорбя,Он был хороший человек,Хоть не любил тебя.
Давай же помянем о немТеперь с тобой вдвоемИ горькие слова запьем,Как он любил, вином.
Тем самым, что он мне принес,Когда недавно был.Ну и не надо слез. Он слезПри жизни не любил.
1942
Каретный переулок
За окном пепелища, дома черноребрые,Снова холод, война и зима…Написать тебе что-нибудь доброе-доброе?Чтобы ты удивилась сама.
До сих пор я тебя добротою не баловал,Не умел ни жалеть, ни прощать,Слишком горькие шутки в разлуке откалывал,Злом на зло привыкал отвечать.
Но сегодня тебя вдруг не злой, не упрямою,Словно при смерти вижу, родной,Словно это письмо вдруг последнее самое,Словно кончил все счеты с тобой.
Начинаются русские песни запевочкой.Ни с того ни с сего о другом:Я сегодня хочу увидать тебя девочкойВ переулке с московским двором.
Увидать не любимой еще, не целованной,Не знакомою, не женой,Не казнимой еще и еще не балованнойПеременчивой женской судьбой.
Мы соседями были. Но знака секретногоТы мальчишке подать не могла:Позже на пять минут выходил я с Каретного,Чем с Садовой навстречу ты шла.
Каждый день пять минут; то дурными, то добрымиБыли мимо летевшие дни.Пять минут не могла подождать меня вовремя,В десять лет обернулись они.
Нам по-взрослому любится и ненавидится,Но, быть может, все эти годаЯ бы отдал за то, чтоб с тобою увидетьсяВ переулке Каретном тогда.
Я б тебя оберег от тоски одиночества,От измены и ласки чужой…Впрочем, все это глупости. Просто мне хочетсяС непривычки быть добрым с тобой.
Даже в горькие дни на судьбу я не сетую.Как заведено, будем мы жить…Но семнадцатилетним я все же советуюРаньше на пять минут выходить.
1942
Дожди
Опять сегодня утром будетПочтовый самолет в Москву.Какие-то другие людиЛетят. А я все здесь живу.
Могу тебе сказать, что тутВсе так же холодно и скользко,Весь день дожди идут, идут,Как растянувшееся войско.
Все по колено стало в воду,Весь мир покрыт водой сплошной,Такой, как будто бог природуПрислал сюда на водопой.
Мы только полчаса назадВернулись с рекогносцировки,И наши сапоги висятУ печки, сохнут на веревке.
И сам сижу у печки, сохну.Занятье глупое: с утраОпять поеду и промокну —В степи ни одного костра.
Лишь дождь, как будто он привязанНавеки к конскому хвосту,Да свист снаряда, сердце разомРоняющего в пустоту.
А здесь, в халупе нашей, все жеМы можем сапоги хоть снять,Погреться, на соломе лежа,Как видишь — письма написать.
Мое письмо тебе свезутИ позвонят с аэродрома,И ты в Москве сегодня ж домаЕго прочтешь за пять минут.
Увидеть бы лицо твое,Когда в разлуке вечерамиВдруг в кресло старое моеВлезаешь, как при мне, с ногами.
И, на коленях разложивБессильные листочки писем,Гадаешь: жив или не жив,Как будто мы от них зависим.
Во-первых, чтоб ты знала: мыУж третий день как наступаем,Железом взрытые холмыТо вновь берем, то оставляем.
Нам в первый день не повезло:Дождь рухнул с неба, как назло,Лишь только, кончивши работу,Замолкли пушки, и пехота
Пошла вперед. А через часСреди неимоверной, страшнойВоды, увязнувший по башню,Последний танк отстал от нас.
Есть в неудачном наступленьеНесчастный час, когда оноУже остановилось, ноВойска приведены в движенье.
Еще не отменен приказ,И он с жестоким постоянствомВ непроходимое пространство,Как маятник, толкает нас.
Но разве можно знать отсюда —Вдруг эти наши три версты,Две взятых кровью высотыНужны за двести верст, где чудо
Прорыва будет завтра в пять,Где уж в ракетницах ракеты.Москва запрошена. Ответа Нет.Надо ждать и наступать.
Все свыклись с этой трудной мыслью:И штаб, и мрачный генерал,Который молча крупной рысьюПоля сраженья объезжал.
Мы выехали с ним верхамиПо направленью к Джантаре,Уже синело за холмами,И дело близилось к заре.
Над Акмонайскою равнинойШел зимний дождь, и все сильней,Все было мокро, даже спиныПонуро несших нас коней.
Однообразная картинаТрех верст, что мы прошли вчера,В грязи ревущие машины,Рыдающие трактора.
Воронок черные болячки.Грязь и вода, смерть и вода.Оборванные проводаИ кони в мертвых позах скачки.
На минном поле вперемежкуТела то вверх, то вниз лицом,Как будто смерть в орла и решкуИграла с каждым мертвецом.
А те, что при дороге самой,Вдруг так похожи на детей,Что, не поверив в смерть, упрямоВсе хочется спросить: «Ты чей?»
Как будто их тут не убили,А ехали из дома в домИ уронили и забылиС дороги подобрать потом.
А дальше мертвые румыны,Где в бегстве их застиг снаряд,Как будто их толкнули в спину,В грязи на корточках сидят.
Среди развалин Джантары,Вдоль южной глиняной ограды,Как в кегельбане для игры,Стоят забытые снаряды.
Но словно все кругом обман,Когда глаза зажмуришь с горя,Вдруг солью, рыбой сквозь туманНет-нет да и потянет с моря.
И снова грязь из-под копыт,И слух, уж сотый за неделю,О ком-то, кто вчера убит,И чей-то возглас: «Неужели?»
Однако мне пора кончать.Ну что ж, последние приветы,Пока фельдъегеря печатьНе запечатала пакеты.
Еще одно. Два дня назад,Как в детстве, подогнувши ноги,Лежал в кювете у дорогиИ ждал, когда нас отбомбят.
Я, кажется, тебе писал,Что под бомбежкой, свыкшись с нею,Теперь лежу там, где упал,И вверх лицом, чтобы виднее.
Так я лежал и в этот раз.Грязь, прошлогодняя осока,И бомбы прямо и высоко,И, значит, лягут сзади нас.
Я думал о тебе сначала,Потом привычно о войне,Что впереди зениток мало,Застряли где-то в глубине.
Что танки у села КорпечаСтоят в грязи, а дождь все льет.Потом я вспомнил нашу встречуИ ссору в прошлый Новый год.
Был глупый день и злые споры,Но до смешного, как урок,Я, в чем была причина ссоры,Пытался вспомнить и не мог.
Как мелочно все было этоПеред лицом большой беды,Вот этой каторжной воды,Нас здесь сживающей со света.
Перед лицом того солдата,Что здесь со мной атаки ждетИ молча мокрый хлеб жует,Прикрыв полой ствол автомата.
Нет, в эти долгие минутыЯ, глядя в небо, не желалНи обойтись с тобою крутоНи попрекнуть тем, что я знал.Ни укорить и не обидеть,А, ржавый стебель теребя,
Я просто видеть, видеть, видетьХотел тебя, тебя, тебя,Без ссор, без глупой канители,Что вспомнить стыдно и смешно.
А бомбы не спеша летели,Как на замедленном кино…Все. Даль над серыми полямиС утра затянута дождем,Бренча тихонько стременами,Скучают кони под окном.
Сейчас поедем. Коноводы,Собравшись в кучу у крыльца,Устало матерят погодуИ курят, курят без конца.
Крым, 1942
