Иосиф Бродский - Собрание сочинений

Колыбельная

Родила тебя в пустынея не зря.Потому что нет в поминев ней царя.

В ней искать тебя напрасно.В ней зимойстужи больше, чем пространствав ней самой.

У одних – игрушки, мячик,дом высок.У тебя для игр ребячьих– весь песок.

Привыкай, сынок, к пустынекак к судьбе.Где б ты ни был, жить отнынев ней тебе.

Я тебя кормила грудью.А онаприучила взгляд к безлюдью,им полна.

Той звезде – на расстояньистрашном – в нейтвоего чела сиянье,знать, видней.

Привыкай, сынок, к пустыне,под ногой,окромя нее, твердынинет другой.

В ней судьба открыта взору.За верстув ней легко признаешь горупо кресту.

Не людские, знать, в ней тропы!Великаи безлюдна она, чтобышли века.

Привыкай, сынок, к пустыне,как щепотьк ветру, чувствуя, что ты нетолько плоть.

Привыкай жить с этой тайной:чувства тепригодятся, знать, в бескрайнейпустоте.

Не хужей она, чем эта:лишь длинней,и любовь к тебе – приметаместа в ней.

Привыкай к пустыне, милый,и к звезде,льющей свет с такою силойв ней везде,

будто лампу жжет, о сынев поздний часвспомнив, тот, кто сам в пустынедольше нас.

К переговорам в Кабуле

Жестоковыйные горные племена!Все меню – баранина и конина.Бороды и ковры, гортанные имена,глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,сросшейся переносицей и выстрелом из ружьяза неимением адреса, не говоря – конверта,защищенные только спиной от ветра,живущие в кишлаках, прячущихся в горах,прячущихся в облаках, точно в чалму – Аллах,

видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,как следует разложиться, проститься с родным халатом,выйти из сакли, приобрести валюту,чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолютуразбавить изрядной порцией бледнолицыхв тоже многоэтажных, полных огня столицах,где можно сесть в мерседес и на ровном местезабыть мгновенно о кровной местии где прозрачная вещь, с бедрасползающая, и есть чадра.

И вообще, ибрагимы, горы – от Араратадо Эвереста – есть пища фотоаппарата,и для снежного пика, включая синийвоздух, лучшее место – в витринах авиалиний.Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!Все идет псу под хвост, и пейзаж – туда же,где всюду лифчики и законность.Там лучше, чем там, где владыка – конуси погладить нечего, кроме шейкиприклада, грубой ладонью, шейхи.

Орел парит в эмпиреях, разглядывая с укоромзмеиную подпись под договороммежду вами – козлами, воспитанными в Исламе,и прикинутыми в сплошной габардин послами,ухмыляющимися в объектив ехидно.И больше нет ничего нет ничего не видноничего ничего не видно крометого что нет ничего благодаря трахомеили же глазу что вырвал заклятый враги ничего не видно мрак

Памяти Клиффорда Брауна

Это – не синий цвет, это – холодный цвет.Это – цвет Атлантики в серединефевраля. И не важно, как ты одет:все равно ты голой спиной на льдине.

Это – не просто льдина, одна из льдин,но возраженье теплу по сути.Она одна в океане, и ты одинна ней; и пенье трубы как паденье ртути.

Это не искренний голос впотьмах саднит,но палец примерз к диезу, лишен перчатки;и капля, сверкая, плывет в зенит,чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки.

Это – не просто сетчатка, это – с искрой парча,новая нотная грамота звезд и полос.Льдина не тает, словно пятно луча,дрейфуя к черной кулисе, где спрятан полюс.

Персидская стрела

Веронике Шильц

Древко твое истлело, истлело тело,в которое ты не попала во время оно.Ты заржавела, но все-таки долетеладо меня, воспитанница Зенона.

Ходики тикают. Но, выражаясь книжно,как жидкость в закупоренном сосуде,они неподвижны, а ты подвижна,равнодушной будучи к их секунде.

Знала ли ты, какая тебе разлукапредстоит с тетивою, что к ней возвратане суждено, когда ты из лукавылетела с той стороны Евфрата?

Даже покоясь в теплой горсти в морозныйполдень, под незнакомым кровом,схожая позеленевшей бронзойс пережившим похлебку листом лавровым,

ты стремительно движешься. За тобоюне угнаться в пустыне, тем паче – в чащенастоящего. Ибо тепло любое,ладони – тем более, преходяще.

* * *

Она надевает чулки, и наступает осень;сплошной капроновый дождь вокруг.И чем больше асфальт вне себя от оспин,тем юбка длинней и острей каблук.Теперь только двум колоннам белеть в исподнемнеловко. И голый портик зарос. С любойточки зрения, меньше одним ГосподнимЛетом, особенно – в нем с тобой.Теперь если слышится шорох, то – звук уходавойск безразлично откуда, знамен трепло.Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,себя отличить не в силах, треща в хряще.И в форточку с шумом врывается воздух с моря– оттуда, где нет ничего вообще.

25.XII.1993

М. Б.

Что нужно для чуда? Кожух овчара,щепотка сегодня, крупица вчера,и к пригоршне завтра добавь на глазокогрызок пространства и неба кусок.

И чудо свершится. Зане чудеса,к земле тяготея, хранят адреса,настолько добраться стремясь до конца,что даже в пустыне находят жильца.

А если ты дом покидаешь – включизвезду на прощанье в четыре свечичтоб мир без вещей освещала она,вослед тебе глядя, во все времена.

Письмо в академию

Как это ни провинциально, янастаиваю, что существуют птицыс пятьюдесятью крыльями. Что естьпернатые крупней, чем самый воздух,питающиеся просом лети падалью десятилетий.Вот почему их невозможно сбитьи почему им негде приземлиться.Их приближенье выдает их звук -совместный шум пятидесяти крыльев,размахом каждое в полнеба, ивы их не видите одновременно.Я называю их про себя «углы».В их опереньи что-то есть от суммы комнат,от суммы городов, куда менязабрасывало. Это сходствоснижает ихнюю потусторонность.Я вглядываюсь в их черты без страха:в мои пятьдесят три их клювыи когти – стершиеся карандаши, а неугроза печени, а языку – тем паче.Я – не пророк, они – не серафимы.Они гнездятся там, где больше места,чем в этом или в том концегалактики. Для них я – точка,вершина острого или тупого -в зависимости от разворота крыльев -угла. Их появление сроднивторженью клинописи в воздух. Впрочем,они сужаются, чтобы спуститься,а не наоборот – не то, что буквы.«Там, наверху», как персы говорят,углам надоедает расширятьсяи тянет сузиться. Порой углы,как веер складываясь, градус в градус,дают почувствовать, что их вниманье к вашейкончающейся жизни есть рефлекссамозащиты: бесконечность тоже,я полагаю, уязвима (взятьхоть явную нехватку в трезвыхисследователях). Большинство в такиедни восставляют перпендикуляры,играют циркулем или, напротив, чертятпером зигзаги в стиле громовержца.Что до меня, произнося «отбой»,я отворачиваюсь от окнаи с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.

Томас Транстремер за роялем

Городок, лежащий в полях как надстройка почвы.

Монарх, замордованный штемпелем местной почты.Колокол в полдень. Из местной десятилеткималолетки высыпавшие, как таблеткиот невнятного будущего. Воспитанницы Линнея,автомашины ржавеют под вязами, зеленея,и листва, тоже исподволь, хоть из другого теста,набирается в смысле уменья сорваться с места.Ни души. Разрастающаяся незаметнос каждым шагом площадь для монументаздесь прописанному постоянно.

И рука, приделанная к фортепиано,постепенно отделывается от тела,точно под занавес овладеласостоянием более крупным илибезразличным, чем то, что в мозгу скопиликлетки; и пальцы, точно они боятсярастерять приснившееся богатство,лихорадочно мечутся по пещере,сокровищами затыкая щели.

Ангел

Белый хлопчатобумажный ангел,до сих пор висящий в моем чуланена металлических плечиках. Благодаря ему,ничего дурного за эти годыне стряслось: ни со мной, ни – тем более – с помещеньем.Скромный радиус, скажут мне; но заточетко очерченный. Будучи сотвореныне как мы, по образу и подобью,но бесплотными, ангелы обладаюттолько цветом и скоростью. Последнее позволяетбыть везде. Поэтому до сих порты со мной. Крылышки и бретелькив состояньи действительно обойтись без торса,стройных конечностей, не говоря – любви,дорожа безыменностью и предоставляя телурасширяться от счастья в диаметре где-то в теплойКалифорнии.

Архитектура