Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)
Воспоминания о Задонске летом 1936 г. вошли в стих. «Сосновой рощицы закон…» – «сосновая рощица была перед нашим домом в Задонске на пригорке, открытом ветрам» (НЯМ) – и «Пластинкой тоненькой жиллета…» (жиллет – безопасная бритва, ср. о ней в «Четвертой прозе», гл. 6; ОМ систематически писал «жилет»). Эол – бог ветра, эоловой арфой назывались струнные инструменты, звучащие под ветром. Рюисдалевы картины – рощи в пейзажах голландского художника Я. Рейсдаля (1628–1682); последовательность описания – рощи, поле, река.
Воспоминания о летней поездке в Воробьевский район и о зимней поездке в Тамбов на Дне соединились в стих. «Ночь. Дорога. Сон первичный…», к которому примыкают «Вехи дальнего обоза…» (вид из окна тамбовского санатория), «Где я? Что со мной дурного?..», «Шло цепочкой в темноводье…» и «Как подарок запоздалый, ощутима мной зима…» (холода в тот год установились рано, но снег лег поздно (НЯМ), отсюда степь беззимняя). Дворянское угодье – Воронеж до революции считался «дворянским городом». Фанерный рисунок – Воронежской области с городами-фонариками находился на междугородной телефонной станции, где часто бывали ОМ и НЯМ. Анна, Россошь и Гремячье – названия райцентров Воронежской области. Поэт А. В. Кольцов (1809–1842) с его несчастливой судьбой родился в Воронеже и работал прасолом в степи, поэтому она – мачеха Кольцова. Прикованность Кольцова к Воронежу задала мотив и стих. «Я около Кольцова Как сокол закольцован…»: бор привязан к ноге, как ядро каторжника, ожидание вестника о помиловании – тщетно; дом без крыльца – тогдашний дом, где жил ОМ, глубоко осел в землю, окна были на полметра над поверхностью. Параллельно ему стих. «Когда в ветвях понурых…»: шуршат сучья, молчат птицы, пора сесть в похоронные сани по языческому обряду.
Стих. «Твой зрачок в небесной корке…» обращено к НЯМ с ее редким голубым цветом глаз; соседнее стих. «Оттого все неудачи…» – к Н. Е. Штемпель (1910–1988), воронежской учительнице, новой знакомой Мандельштамов, и ее черному коту с недобрым взглядом (НЯМ была недовольна таким соседством стихотворений); и Кащей и кот восходят к образам пролога «Руслана и Людмилы». ОМ писал о втором стихотворении Н. Тихонову: «В этой вещи я очень скромными средствами, при помощи буквы «ща» и еще кое-чего, сделал материальный кусок золота. Язык русский на чудеса способен: лишь бы стих ему повиновался…».
Стих. «Дрожжи мира дорогие…» и «Влез бесенок в мокрой шерстке…» были первоначально одним стихотворением, вызванным «воспоминанием о монастырской дороге, где после дождя в следы, оставленные копытами, набиралась вода… Вмятины дороги навели ‹ОМ› на мысль о памяти, о том, как события оставляют следы в памяти» (НЯМ): в первом стихотворении поэт на ощупь ищет в памяти следы поэзии, дрожжи, вздымающие мир; во втором эти осколки памяти обирает бесенок, и ось ищущего свой путь поэта сбивается с пути.
Воспоминанием о Петербурге является стих. «Слышу, слышу ранний лед…», где поэт сравнивает себя с изгнанником Данте. Описание реального вида из последнего воронежского жилища Мандельштамов (с холма над рекой) – в стих. «Люблю морозное дыханье…». «По этому стихотворению, говорил ОМ, нетрудно будет догадаться, что у него на морозе одышка, Я – это я, явь – это явь» (НЯМ). Описание эстетизированного вида Воронежа (с холма над улицей, где жила Н. Штемпель), как бы написанного на иконной доске, с набором соответственно ярких красок и, конечно, без карличьей стаи мальчишек с санками, – в стих. «На доске малиновой, червонной…». «Куда мне деться в этом январе?..» – непреувеличенное выражение одиночества поэта, которому некому даже прочесть стихи: Н. Штемпель вспоминает, как однажды ОМ бросился к телефону-автомату читать их следователю НКВД, к которому был прикреплен: «нет, слушайте, мне больше некому!..» – и перечисляет воронежские лающие переулки близ обледенелой водокачки на перекрестке с деревянным коробом для стока воды. Углан – по-видимому, бандит, засевший в углу.
Главной работой ОМ в январе – феврале 1937 г. была так называемая «Ода Сталину» («Когда б я уголь взял…»): в противоположность своей обычной работе «с голоса», он заставлял себя работать над ней усидчиво, за столом. Большинство стихов этого времени перекликаются с ней темами и стихотворными размерами. Первые из них – это попытка душевного самоутверждения в невзгодах: «Еще не умер ты. Еще ты не один…» – с тобой верная жена (нищенка-подруга) и безгрешный труд, ты не потерял себя, не стал тенью, просящей у тени («пожалуйста, не считайте меня тенью – я еще отбрасываю тень», – пишет он в эти дни Ю. Тынянову; ср. выше «Слышу, слышу ранний лед…»). «В лицо морозу я гляжу один…» – снежная равнина плоится ровными складками, солнце ясно, мир безгрешен (десятизначные леса – почти что те, которые были на Каме и в Чердыни). «О, этот медленный, одышливый простор!..» – он становится избыточным, тягостным, в каторжном камском пейзаже было больше жизни. «Что делать нам с убитостью равнин…» – они мертвы (слово убитость – двусмысленно) и ждут чуда, чтобы ожить, их пространство мнимо, а настоящее, поэтическое, еще не создано, и вдруг будет создано неправильно, губительно? (Отсюда образ Иуды; позднейший вариант НЯМ «Народов будущих Иуда» придает ему дополнительную политическую окраску). Здесь душевный надлом обрывается, написанное пересматривается: «Не сравнивай: живущий несравним…» (не упрекай, что я не стоек, как тосканский Данте) – я тоскую под здешним небом и мечтаю об ином, итальянском, но тоска моя ясна (реминисценция из Пушкина), потому что я знаю: молодые еще воронежские холмы тоже скажут слово в мировой культуре. «Я нынче в паутине световой…» – это я должен найти это слово, нужное народу. Для этого нужна тихая работа простого труженика («Как женственное серебро горит…») и небесное вдохновение, свидетельствующее о правоте («Как землю где-нибудь небесный камень будит…»).
Сталинская ода («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…») построена по такому плану. (1) Если бы я был художник, я бы писал его портрет медленно и любовно – как исполина, (2) как отца и друга. (3) Оберегай его, художник, а настоящую хвалу ему воздаст весь народ, идущий за ним. (4) Вот он с трибуны наклоняется к народу для честного разговора: его можно обвинять, но должник сильнее иска, (5) несчастья – лишь случайности при выполнении большого плана. (6) Я был не прав, придавая им значение, и теперь учусь, совершенствуюсь, глядя на него. (7) Он поклялся дать счастье народу, и это счастье – вот. (8) Я счастлив, что видел это, я исчезаю в народной массе, но стихи мои донесут наше счастье до потомков. Кульминация – в середине, где со Сталина снимаются упреки, брошенные самим поэтом в инвективе 1933 г. Хитрые углы – обычное у художников разложение поверхности на мелкие плоскости: так делали Ю. Анненков и Н. Альтман наброски с Ленина. Рисуя, плачу – от избытка чувств и от горящего угля (герой Эсхила, титан Прометей, страждущий на Кавказе за принесенный людям огонь, – обычное сравнение для Сталина). Близнец Сталина – сам портрет и поэт, его рисующий; конечно, присутствует и привычная ассоциация «близнец Сталина – Ленин». Вождь на трибуне и головы внизу – схема популярной картина А. Герасимова «Ленин на трибуне» (по кадру из кинохроники). Шестиклятвенный простор – шесть клятв верности делу Ленина в речи Сталина 26 января 1924 г. Шестикратно – дополнительная ассоциация с шестью ссылками Сталина. Рифма стали – традиционная в сталинской поэзии (в черновиках: «Да закалит меня той стали сталевар, В которой честь и жизнь и воздух человечества»). От этого стихотворения отделились два других, с видом на Красную площадь с танковым парадом (черепах маневры) под бой кремлевских часов и радиопение «Интернационала» – «Обороняет сон мою донскую сонь…» – и с народной демонстрацией – «Как дерево и медь – Фаворского полет…» (мысль о многочисленных гравюрах В. А. Фаворского на революционные темы). «А может, я действительно увижу этот парад?» – говорил ОМ (НЯМ).
