Юлия Вознесенская - Записки из рукава
Весна в Воркуте
В конце апреля солнце стало пригревать. Весна? С крыш, карнизов и балконов закапало. Начали таять великолепные, огромные воркутинские сугробы, эти горы и пригорки, по которым так весело бегали дети и беспризорные собаки. И вдруг стало видно, что никакие это не сугробы, а просто гигантские помойки. Некоторые достигали второго этажа.
Через несколько дней вновь ударил мороз, налетела метель. Снег опять запорошил помойки самым приятным для глаз образом. Теперь я уже знаю, что скрывается под этим пушистым снежком, и старательно обхожу все возвышенности. Но, увы, это почти невозможно, ибо невозмутимые воркутинцы протаптывают тропинки напрямик, по сугробам и по помойкам.
Вот теперь мне понятно, почему в шикарных приемных воркутинского «верхнего» начальства по персидским коврам бегают тараканы. Наташка уехала…
«Пришла, рассыпалась; клокамиПовисла на ветвях дубов».
Воркуту замело майским снегом. Где-то скрипит, затворяясь за тобой, еще одна дверь. Тянет впасть в новую спячку — Наташка уехала! Больше мне ничего не покажут.
Приехала она, нашумела, упустила часть привезенных бумаг в мелкий омут местной кагебни, растормошила меня, закормила икрой — чушь какая-то. Но зато привела ко мне друга — Женю Пашнина. Сколько лет ходили к нему, а теперь вот он ко мне ходит, передачи в больницу носит. Принес лекарство для глаз: альбомы Модильяни, Шагала, Лотрека, Пикассо.
А Наташка все равно уехала!
Еще один подарок правосудия
Я давно уже заметила, что перестала видеть в сумерках. Сегодня проверила зрение — 0,07 оба глаза. Неужели это так серьезно? А как же путешествия, отложенные на старость? «Увижу ли Бразилию до старости моей?» Ведь этак и Мордовии не увидишь! Обидно.
«Если можно, пронеси чашу сию мимо меня! Но не как хочу, а как хочешь Ты».
Город ледяного дьявола
В Воркуте нет ни одной церкви! Ни одной!
Этот город построен по черному замыслу и на крови. Жизни здесь никогда не будет. Недаром здесь не хватает больниц и врачей. А стоит человеку уйти отсюда на год — город развалится, сгинет, а через пять лет уйдет в небытие. Нужны ли такие города? Уголь? Пожалуйста, добывайте уголь, но зачем заставлять людей обживать необживаемое, неживое? Дети болеют, женщины некрасивы и рано старятся, мужчины выглядят переодетыми каторжниками. И все считают деньги! Каждый семилетний воркутинец знает, сколько стоит цветной телевизор!
И вновь закрытые двери…
Псориаз начался у меня еще в тюрьме. Врачи очень хорошо знали, что север мне противопоказан, но я уже писала о том, что такое тюремные врачи. В Воркуте псориаз меня истерзал. И форма очень противная — экссудативная. Впервые он покрыл меня всю, до ступней ног. По утрам я не могу встать на ноги до тех пор, пока не размочу все корки в горячей воде. Хожу и вспоминаю бедную русалочку — «будешь ходить по ножам и бритвам…» Болит и все тело. За что это мне?
Когда в 68-м году у меня начался псориаз, я не роптала: я считала, что несу свою долю наказания за чехословацкие события. А за что теперь? Пытаюсь объяснить это так: судьба решила сконцентрировать все беды, выпадающие на долю жертвы судебной расправы, чтобы я сразу всему научилась и все выдержала. Ну что ж, объяснение это ничуть не хуже любого другого. Но сомневаюсь, чтобы меня можно было сломить духовно через физические страдания, уж извините! Мы, бабы, народ выносливый!
Но почему ты мне не звонишь и не пишешь? Забыл? Нет. Беда? Но какая? От кого я узнаю, где ты и что с тобой?
Единственное письмо зачитано так, что я без страха оставляю его в комнате, когда ухожу: ни один чекист не разберет!
Не вижу снов, не вижу лиц,Свернулось в кулачок пространство.Так далеко от двух столицМетель играет постоянство!
Как будто кокон надувнойИли яйцо, лежит больница.В сугробы выронила птицаЕе и плачет надо мной.
В желтке больничного яйцаДремлю. Никто меня не будит.Глаза разлив на пол-лица,Гадаю: будет иль не будет?
Давно спуститься вам пораВ чистилище мое простое,Где я, как ангел на простое,—Живу без крыльев и добра.
Флейтистка вылупится к лету —Легка, светла, полуодета,Касаясь тундровой травы,Взлетит и скажет: «Это Вы?»
Я довольно долго маялась с направлением в больницу — все не было мест. Уже всем позвонила, со всеми простилась, просила писать почаще. И вот я в больнице. Это здание барачного типа, насквозь прогнившее. Все трубы протекают, батареи не греют, двери в палатах не закрываются. Но зато двери на улицу почти всегда на запоре: половину больницы занимают венерические больные.
Первые ночи в больнице я почти не сплю, хотя мне сразу стали давать снотворное. По ночам я ухожу в ванную и там курю. Туда приходят крысы на водопой. Я их не боюсь, а с одной даже познакомилась. Я зову ее Норой, Норкой, Норочкой.
А вот врачи в этом сарае ничуть не хуже ленинградских. Лечат вполне добросовестно. Я изо всех сил буду стараться поскорее избавиться от псориаза, чтобы не оттягивать нового суда. Скоро лето, пора в лагерь!
Что могут двое?
Теперь у меня есть друг, такой же ссыльный, 19 лет лагерей и тюрем, дважды — Владимирский Централ. Кавалер ордена Св. Владимира II степени, Евгений Пашнин. Он пишет хорошую, честную прозу. Я уже полгода не читала никого, кроме себя, а этот автор мне уже изрядно поднадоел. Женя добр, благороден, весел, щедр на хорошее. Он приносит мне все письма от своих друзей. Мне немного завидно — мои-то пишут так редко! Но я радуюсь за него и жадно глотаю информацию. А какие книги приносит мне Женя в больницу! Какие журналы! Даже приемник принес. Но… Время разлук, время разлук! Значит, скоро с Женей расстанемся. А как жаль: ведь мы бы многое могли сделать вдвоем, тем более что у меня-то уже есть круг друзей, разделяющих мои убеждения. Что могут двое? Многое. И первое — поддержать друг друга. Букет сирени на тумбочке — три дня хорошего настроения.
Е. Пашнину
Чем поделюсь с тобой? ЛегкаИзгнанническая котомка.Чужого снега белизнаБолезненна и монотонна;
И ослепительно горькаНа нем тропа Кассандры русской.И нет ни птицы, ни зверька,Чтоб покормить с ладони узкой.
Воспоминания
Чем можно заниматься в больнице, если глаза устают от чтения уже через час? Писать легче: я не читаю того, что пишу. Перечитываю потом, специально. Стихи не пишутся — больна. И вот я начинаю вспоминать все-все-все. Боже мой добрый! Как прекрасна была наша жизнь, как мы умели жить! А ведь и впереди все то же, черт меня возьми!
………
Я не люблю зиму, зимой я сплю, как дерево. И зима, как бы в отместку, почти не оставила мне воспоминаний.
Вот разве первая зима на Свири. Мы живем в бывшем купеческом доме, на втором этаже. Какие чудесные были утра! В большой печке трещат дрова. На ковре младший сын возится с Дозором, рыжим приблудным псом. В окнах сплошное кружево заиндевелых деревьев — мы даже занавесок не заводили, — а за ними белая широкая полоса Свири и черный лес на том берегу. И солнце, солнце, солнце! Почему меня не сослали в какое-нибудь такое же место? Я так соскучилась по деревьям.
………
Дождь в Ириновке. Я собираю вишни с самого большого из матушкиных деревьев. Дождь теплый, но так и лупит по вишням, по рукам, по листьям. Ягоды я отвезу Олегу, Юлу и Наташке. Подставляю лицо дождю, срываю ягоды губами, смеюсь сама с собой и знаю, что этот дождь среди вишен не забудется. Вот и не забыла. Но ягоды — к слезам!
………
Мне не нравится дом Юла — холод напоказ. Он звонит и просит срочно приехать. Еду с досадой, приезжаю хмурая. Разговор, очень важный, от которого, кстати, многое зависит в будущем следствии по делу № 62, не получается, не клеится. Я решительно встаю и ухожу. А по улице летит навстречу сильнейший ветер с залива. Я останавливаюсь, задыхаюсь в восторге — люблю ветер! Тут и Юл догоняет меня, и мы едем в центр. Там уже нет этого пиратского ветра с залива, да он и не нужен больше: мы уже помирились, бродим, взявшись за руки, по набережным, и разговор наш, очень важный, идет легко, мы друг друга понимаем с полуслова. О чем тогда договорились, на том я стою до сих пор. А ты, Юл? А когда-то я писала: «Нас только двое на этой пустынной дороге», — и это казалось правдой.
………
Высокий ириновский туман клубился в вершинах старого парка. Мы стоим на обрыве, но туман поднялся и сюда. Стволы едва-едва проступают сквозь серебристое молоко. Султаны иван-чая, влажные и тяжелые, качаются возле самого лица. Тебя я не вижу совсем, только глаза — темнеют и приближаются.
